– Мне бы руки помыть, – прошу я, и Валентина энергичнокивает:

– Сейчас помоешь все, что угодно.

Она ведет меня через кухню, в которой почему-то не видноникаких признаков приготовления ужина. Выходим на крыльцо, и я наконец-тосоображаю: наверное, мы будем ужинать в другом помещении. Может быть, баба Пашаготовит в какой-то отдельной кухне? Это странно, но, по большому счету, всякоебывает в жизни.

Тем более что идти недалеко. Нам даже не приходится снованадевать сапоги. Прямо в тапках мы торопливо перебегаем через двор и входим вдверь низенького домика, где в лицо сразу ударяет влажный жаркий дух. БабаПаша, вся красная и потная, с влажными волосами, идет нам навстречу:

– Ну, давайте, отрывайтесь, девчонки! И не спешите. Я тамвам морсу поставила, пирожков. Проголодаетесь – перекусите малость. Толькошибко брюхо тестом не набивайте, а то жареха не влезет.

Хозяйка выходит.

Я тупо озираюсь. Мы находимся в маленькой комнатенке, гдебыло бы очень уютно, не будь здесь такого пекла. На столе две трехлитровыебанки с чем-то темно-розовым – наверное, это морс. И большое блюдо с маленькимижареными пирожками, при виде которых у меня моментально пробуждается аппетит.Задумчиво беру один, откусываю.

Господи боже! Только моя бабуля жарила такие несусветновкусные пирожки. Они с капустой и яйцами. Это просто что-то! Даже не замечаю,как проглатываю один, берусь за второй.

– Лучше не наедаться, – говорит Валентина и снимает свитер.Начинает расстегивать джинсы. – А то тяжело в парной станет.

– Где? – переспрашиваю я, тупо глядя, как она раздевается.

– Или ты париться не будешь? – стащив футболку и встряхиваяголовой, чтобы волосы легли на место, удивляется Валентина. – Ну и зря, междупрочим. Там такие веники, такой аромат! А после парной под снежок.

– Разве пошел снег? Я не заметила! – изумляюсь я, краемсознания отмечая, что у нее очень красивый лифчик цвета шампанского. У меня,кстати, тоже такой есть. Фирмы «Миловица». То есть мы с Валентиной обеподдерживаем отечественного производителя, правда, это белорусская фирма, новсе же.

Стоп. Что-то я не туда забрела в мыслях! Смотрю напрактически раздетую Валентину, на полотенца, стопкой сложенные на широкой,опять-таки раритетной лавке, вдыхаю влажный горячий запах…

Бывали у меня выпадения из реальности, бывали. Например,когда я дописываю роман, торопясь успеть к обусловленному издательством сроку,я вообще ничего не соображаю. Но такой дури со мной давно не случалось.

– Слушай, мы что, в бане? – решаю я уточнить то, что и такочевидно.

Валентина смотрит на меня чуточку испуганно:

– Привет… Ты что? Я же к тебе подошла и спросила, может, всеже попаримся до ужина, а домой не поедем и останемся ночевать у бабы Паши, и тысказала: «Нет вопросов. С превеликой охотой!»

– Я так сказала? – ужасаюсь я.

Хотя да… что-то такое брезжит в памяти…

О господи! Ну я и влипла. У меня нет абсолютно никакогожелания париться. Я терпеть не могу сауны, русские бани, парные и прочие жаркиемыльни. Я даже ванну-то не люблю принимать. Обожаю долго-долго стоять подгоряченным душем – это да.

Нет, произошло недоразумение. Сейчас я выйду отсюда и…

И что? Требовать от Валентины, чтобы она снова оделась иотвезла меня в город? Это жестоко. Конечно, я могу пойти на автобус… Аконкретно куда? И ходит ли он здесь в такую пору? И сколько до него топать?

До чего же глупо я буду выглядеть, если начну сейчаснастаивать на возвращении! Не проще ли подчиниться форсмажорнымобстоятельствам? Может, полученные впечатления не пройдут для меня даром? Кпримеру, я опишу парную в каком-нибудь новом романчике…

– О господи, – говорю я со вздохом и снимаю свой джемпер. –Совет жертве изнасилования: расслабься и постарайся получить удовольствие.

– Вот именно – расслабься! – хихикает голая, пышнотелая,розовая нимфа, которую, если я не путаю, зовут Валентиной, и вталкивает меня,тоже успевшую раздеться, в жерло огнедышащей печи…

То есть первое впечатление у меня именно такое. Потом японемногу привыкаю дышать раскаленным воздухом. На голову мне уже нахлобученавязаная шапчонка, чтобы сберечь макушку, соски помазаны жирным кремом (чтоб необожглись!), крестик снят и повешен на какой-то гвоздик, торчащий из стены. Всюжизнь полагала, что крест в бане снимают из каких-то магических или религиозныхсоображений. И это меня страшно удивляло. Ведь в бане, как всем известно, живутбанники (а в доме домовые, в воде водяные, в овине овинники, в омуте омутники,в лесу лешие… et cetera, et cetera), от них в самый бы раз оборониться честнымкрестом, ан нет! Теперь я понимаю, в чем фокус и почему человек оставалсябеззащитным в бане. Да невозможно выдержать на себе раскаленный кусочекметалла! К тому же наши предки носили кресты на гайтанах,[2] а мы, как правило,на цепочках. Это вообще кошмар!

Короче, все, что можно снять, с меня снято, все, что нужнозащитить, защищено. Я лежу вниз лицом на простынке, которая прикрывает полку(мне кажется, сковородка, на которой я жарю дома рыбу, раскаляется кудаменьше!), а Валентина охаживает меня веником от пяток до плеч и от плеч допяток.

Какое-то время я выдерживаю, потом отталкиваю эту мастерицупыточных дел и выбегаю из парной в собственно мыльню, где в первую минутупросто-таки холодно, но потом я понимаю, что здесь жарко – но отнюдь несмертельно, как в парилке. Какое-то время я моюсь, с наслаждением взбиваямыльную пену в шайке (ей-богу, она не эмалированная, не цинковая, а деревянная,сбитая из брусочков и скрепленная железным обручем!), потом прополаскиваюволосы водой, в которой парились березовые и можжевеловые веники, и чувствуюсебя так, как будто у меня нет волос, и головы нет, и вообще я как бырастворяюсь в пространстве…

Смутно вспоминаю, что я хотела кое-что спросить у Валентины.Ага, про Хромова… Но если волосы на моей голове все же сохранились, то мыслейсвязных в ней точно нет! Поспать бы, а? Только собираюсь свернуться клубочкомна широченной лавке и малость вздремнуть, как из парилки выглядывает красная,словно свежеотваренный рак, Валентина.

– Ты куда пропала? А ну-ка иди мне спину похлещи, нечегофилонить. А потом я еще разик по тебе пройдусь.

– Да ты что! Я уже намылась!

– Ничего, потом еще намоешься. Давай, давай!