«…который в своих личных интересах водит вас, сударыня, натеатральные представления, отвечающие исключительно его собственному вкусу. Ялюблю прямоту и искренность, отнюдь не вмешиваюсь в вашу личную жизнь и хотелбы поговорить с вами интимно о чистом искусстве…»

«Здесь в отелях это будет неудобно. Придётся везти её вВену, — подумал поручик. — Возьму командировку».

«Поэтому я осмеливаюсь, сударыня, просить вас указать, где икогда мы могли бы встретиться, чтобы иметь возможность познакомиться ближе. Выне откажете в этом тому, кому в самом недалёком будущем предстоят трудные военныепоходы и кто в случае вашего великодушного согласия сохранит в пылу сраженийпрекрасное воспоминание о душе, которая понимала его так же глубоко, как и онпонимал её. Ваше решение будет для меня приказанием. Ваш ответ — решающиммоментом в моей жизни».

Он подписался, допил коньяк, потребовал себе ещё бутылку и,потягивая рюмку за рюмкой, перечитал письмо, прослезившись над последнимистроками.

Было уже девять часов утра, когда Швейк разбудил поручикаЛукаша.

— Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, — выпроспали службу, а мне пора идти с вашим письмом в Кираль-Хиду. Я вас будил ужев семь часов, потом в половине восьмого, потом в восемь, когда все ушли назанятия, а вы только на другой бок повернулись. Господин обер-лейтенант, а,господин обер-лейтенант!..

Пробурчав что-то, поручик Лукаш хотел было опять повернутьсяна другой бок, но ему это не удалось: Швейк тряс его немилосердно и орал надсамым ухом:

— Господин обер-лейтенант, так я пойду отнесу этописьмо в Кираль-Хиду!

Поручик зевнул.

— Письмо?.. Ах да! Но это секрет, понимаете? Нашатайна… Abtreten…[116]

Поручик завернулся в одеяло, которое с него стащил Швейк, иснова заснул. А Швейк отправился в Кираль-Хиду.

Найти Шопроньскую улицу и дом номер шестнадцать было бы нетак трудно, если бы навстречу не попался старый сапёр Водичка, который былприкомандирован к пулемётчикам, размещённым в казармах у реки. Несколько леттому назад Водичка жил в Праге, на Боиште, и по случаю такой встречи неоставалось ничего иного, как зайти в трактир «У чёрного барашка» в Бруке, гдеработала знакомая кельнерша, чешка Руженка, которой были должны всечехи-вольноопределяющиеся, когда-либо жившие в лагере.

Сапёр Водичка, старый пройдоха, в последнее время состоялпри ней кавалером и держал на учёте все маршевые роты, которым предстоялосняться с лагеря. Он вовремя обходил всех чехов-вольноопределяющихся инапоминал, чтобы они не исчезли в прифронтовой суматохе, не уплатив долга.

— Тебя куда, собственно, несёт? — спросил Водичкапосле первого стакана доброго винца.

— Это секрет, — ответил Швейк. — но тебе, какстарому приятелю, могу сказать…

Он разъяснил ему всё до подробностей, и Водичка заявил, чтоон, как старый сапёр, Швейка покинуть не может и пойдёт вместе с ним вручатьписьмо.

Оба увлеклись беседой о былом, и, когда вышли от «Чёрногобарашка» (был уже первый час дня), всё казалось им простым и легко достижимым.

По дороге к Шопроньской улице, дом номер шестнадцать,Водичка всё время выражал крайнюю ненависть к мадьярам и без устали рассказывало том, как, где и когда он с ними дрался или что, когда и где помешало емуподраться с ними.

— Держим это мы раз одну этакую мадьярскую рожу загорло. Было это в Паусдорфе, когда мы, сапёры, пришли выпить. Хочу это я емудать ремнём по черепу в темноте; ведь мы, как только началось дело, запустилибутылкой в лампу, а он вдруг как закричит: «Тонда, да ведь это я, Пуркрабек изШестнадцатого запасного!» Чуть было не произошла ошибка. Но зато у Незидерскогоозера мы с ними, шутами мадьярскими, как следует расквитались! Туда мызаглянули недели три тому назад. В соседней деревушке квартирует пулемётнаякоманда какого-то гонведского полка, а мы случайно зашли в трактир, где ониотплясывали ихний чардаш, словно бесноватые, и орали во всю глотку своё: «Uram,uram, biro uram», либо: «Lanok, lanok, lahoka faluba»[117]Садимся мы против них. Положили на стол только свои солдатские кушаки и говоримпромеж себя: «Подождите, сукины дети! Мы вам покажем «ланьок». А один из наших,Мейстршик, у него кулачище, что твоя Белая гора, тут же вызвался пойтитанцевать и отбить у кого-нибудь из этих бродяг девочку из-под носа. А девочкибыли что надо — икрястые, задастые, ляжкастые да глазастые. По тому, как этимадьярские сволочи их тискали, было видно, что груди у них твёрдые и налитые,что твои мячи, и это им по вкусу: любят, чтобы их потискали. Выскочил, значит,наш Мейстршик в круг и давай отнимать у одного гонведа самую хорошенькуюдевчонку. Тот залопотал что-то, а Мейстршик как даст ему раза — тот и с катушекдолой. Мы недолго думая схватили свои ремни, намотали их на руку, чтобы нерастерять штыков, бросились в самую гущу, а я крикнул ребятам: «Виноватый,невиноватый — крой всех подряд!» И пошло, брат, как по маслу. Мадьяры началипрыгать в окна, мы ловили их за ноги и втаскивали назад в зал. Всем здорововлетело. Вмешались было в это дело староста с жандармом, и им изрядно досталосьна орехи. Трактирщика тоже излупили за то, что он по-немецки стал ругаться,будто мы, дескать, всю вечеринку портим. После этого мы пошли по деревне ловитьтех, кто от нас спрятался. Одного ихнего унтера мы нашли в сене на чердаке — умужика одного на конце села. Этого выдала его девчонка, потому что он танцевалв трактире с другой. Она врезалась в нашего Мейстршика по уши и пошла с ним понаправлению к Кираль-Хиде. Там по дороге сеновалы. Затащила его на сеновал, апотом потребовала с него пять крон, а он ей дал по морде. Мейстршик догнал насу самого лагеря и рассказывал, что раньше он о мадьярках думал, будто онистрастные, а эта свинья лежала, как бревно, и только лопотала без умолку.

— Короче говоря, мадьяры — шваль, — закончилстарый сапёр Водичка своё повествование, на что Швейк заметил:

— Иной мадьяр не виноват в том, что он мадьяр.

— Как это не виноват? — загорячилсяВодичка. — Каждый из них виноват, — сказанул тоже! Попробовал бы тыпопасть в такую переделку, в какую попал я, когда в первый день пришёл накурсы. Ещё в тот же день после обеда согнали нас, словно стадо какое-нибудь, вшколу, и какой-то балда начал нам на доске чертить и объяснять, что такоеблиндажи, как делают основания и как производятся измерения. «А завтра утром,говорит, у кого не будет всё это начерчено, как я объяснял, того я велю связатьи посадить». — «Чёрт побери, думаю, для чего я, собственно говоря, нафронте записался на эти курсы: для того, чтобы удрать с фронта или чтобы вечерамичертить в тетрадочке карандашиком, чисто школьник?» Еле-еле я там высидел —такая, брат, ярость на меня напала, сил моих нет. Глаза бы мои не глядели наэтого болвана, что нам объяснял. Так бы всё со злости на куски разнёс. Я дажене стал дожидаться вечернего кофе, а скорее отправился в Кираль-Хиду и созлости только о том и думал, как бы найти тихий кабачок, надраться там,устроить дебош, съездить кому-нибудь по рылу и с облегчённым сердцем пойтидомой. Но человек предполагает, а бог располагает. Нашёл я у реки среди садовдействительно подходящий кабачок: тихо, что в твоей часовне, всё словно созданодля скандала. Там сидели только двое, говорили между собой по-мадьярски. Этоменя ещё больше раззадорило, и я надрался скорее и основательнее, чем сам предполагал,и спьяна даже не заметил, что рядом находится ещё такая же комната, гдесобрались, пока я заряжался, человек восемь гусар. Они на меня и насели, кактолько я съездил двум первым посетителям по морде. Мерзавцы гусары так, брат,меня отделали и так гоняли меня по всем садам, что, я до самого утра не могпопасть домой, а когда наконец добрался, меня тотчас же отправили в лазарет.Наврал им, что свалился в кирпичную яму, и меня целую неделю заворачивали вмокрую простыню, пока спина не отошла. Не пожелал бы я тебе, брат, попасть вкомпанию таких подлецов. Разве это люди? Скоты!