Поезд подходил к Вене. Кто не спал, смотрел из окна напроволочные заграждения и укрепления под Веной. Это производило на всехгнетущее впечатление, даже немолчный галдёж, доносившийся из вагонов, где ехалиовчары с Кашперских гор, —

Warm ich kumm, wann ich kumm,

Wann ich wieda, wieda kumm! —

затих под влиянием тяжёлого чувства, вызванного видомколючей проволоки, которой была обнесена Вена.

— Всё в порядке, — заметил Швейк, глядя наокопы. — Всё в полном порядке. Одно только неудобно: венцы могут разодратьсебе штаны, когда поедут на прогулку за город. Придётся быть очень осторожным.

Вена вообще замечательный город, — продолжал он. —Одних диких зверей в шенбруннском зверинце сколько! Когда я несколько лет назадбыл в Вене, я больше всего любил ходить смотреть на обезьян, но туда никого непускают, когда проезжает какая-нибудь особа из императорского дворца. Со мноюбыл один портной из десятого района, так его арестовали потому, что емузагорелось во что бы то ни стало посмотреть на этих обезьян.

— А во дворце вы были? — спросил капрал.

— Там прекрасно, — ответил Швейк. — Я там небыл, но мне рассказывал один, который там был. Самое красивое там — этодворцовый конвой. Каждый стражник, говорят, должен быть в два метра ростом, авыйдя в отставку, он получает трафику. А принцесс там как собак нерезаных.

Поезд проехал мимо какой-то станции, и оттуда, постепеннозамирая, доносились звуки австрийского гимна. Оркестр был выслан на станцию,вероятно, по ошибке, так как поезд через порядочный промежуток времениостановился на другом вокзале, где эшелон ожидали обед и торжественная встреча.

Торжественные встречи теперь уже были не те, что в началевойны, когда отправляющиеся на фронт солдаты объедались на каждой станции икогда их повсюду встречали одетые в идиотские белые платья девочки с ещё болееидиотскими лицами и такими же идиотскими букетами в руках. Но глупее всего,конечно, были приветственные речи тех дам, мужья которых теперь корчат из себяура-патриотов и республиканцев.

Торжественная делегация состояла из трёх дам — членовавстрийского общества Красного Креста, двух дам — членов какого-то военногокружка, венских дам и девиц, одного официального представителя венского магистратаи одного военного.

На лицах всех была написана усталость. Военные эшелоныпроезжали днём и ночью, санитарные поезда с ранеными прибывали каждый час, настанциях всё время перебрасывались с одного пути на другой поезда с пленными, ипри всём этом должны были присутствовать члены различных обществ и корпораций.Изо дня в день повторялось одно и то же, и первоначальный энтузиазм сменилсязевотой. На смену одним приходили другие, и на любом из венских вокзалов укаждого встречающего был такой же усталый вид, как и у тех, кто встречалбудейовицкий полк.

Из телячьих вагонов выглядывали солдаты, на лицах у них быланаписана полная безнадёжность, как у идущих на виселицу.

К вагонам подходили дамы и раздавали солдатам пряники ссахарными надписями: «Sieg und Rache», «Gott, strafe England», «DerOesterreicher hat ein Vaterland. Er liebt's und hat auch Ursach fur's Vaterlandzu kampfen».[109]

Видно было, как кашперские горцы жрут пряники, но на ихлицах по-прежнему застыла безнадёжность.

Затем был отдан приказ по ротам идти за обедом к полевымкухням, стоявшим за вокзалом. Там же находилась и офицерская кухня, кудаотправился Швейк исполнять приказание обер-фельдкурата. Вольноопределяющийсяостался в поезде и ждал, пока его покормят: двое конвойных пошли за обедом навесь арестантский вагон.

Швейк в точности исполнил приказание и, переходя пути,увидел поручика Лукаша, прохаживавшегося взад и вперёд по полотну в ожидании,что в офицерской кухне и на его долю что-нибудь останется. Поручик Лукаш попалв весьма неприятную ситуацию, так как временно у него и у поручика Киршнера былодин общий денщик. Этот парень заботился только о своём хозяине и проводилполнейший саботаж, когда дело касалось поручика Лукаша.

— Кому вы это несёте, Швейк? — спросил беднягапоручик, когда Швейк положил наземь целую кучу вещей, завёрнутых вшинель, — добычу, взятую с боем из офицерской кухни.

Швейк замялся было на мгновение, но быстро нашёлся и соткрытым и ясным лицом спокойно ответил:

— Осмелюсь доложить, это для вас, господинобер-лейтенант. Не могу вот только найти, где ваше купе, и, кроме того, незнаю, не будет ли комендант поезда возражать против того, чтобы я ехал свами, — это такая свинья.

Поручик Лукаш вопросительно взглянул на Швейка. Тотпродолжал интимно и добродушно:

— Настоящая свинья, господин обер-лейтенант. Когда онобходил поезд, я ему немедленно доложил, что уже одиннадцать часов, время своёя отсидел, и моё место в телячьем вагоне либо с вами. А он меня страшно грубооборвал: дескать, не рыпайся и оставайся там, где сидишь. Сказал, что покрайней мере я опять не осрамлю вас в пути. Господин обер-лейтенант! —Швейк страдальчески скривил рот. — Точно я вас, господин обер лейтенант,когда-нибудь срамил!

Поручик Лукаш вздохнул.

— Ни разу этого не было, чтобы я вас осрамил, —продолжал Швейк. — Если что и произошло, то это лишь чистая случайность и«промысел божий», как сказал старик Ваничек из Пельгржимова, когда его втридцать шестой раз сажали в тюрьму. Я никогда ничего не делал нарочно,господин обер-лейтенант. Я всегда старался, как бы всё сделать половчее даполучше. Разве я виноват, что вместо пользы для нас обоих получались лишь гореда мука?

— Только не плачьте, Швейк, — мягко сказал поручикЛукаш, когда оба подходили к штабному вагону. — Я всё устрою, чтобы выопять были со мной.

— Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, я неплачу. Только очень уж мне обидно: мы с вами самые разнесчастные люди на этойвойне и во всём мире, и оба в этом не виноваты. Как жестока судьба, когдаподумаешь, что я, отроду такой старательный…

— Успокойтесь, Швейк.

— Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант: если быне субординация, я бы сказал, что нипочём не могу успокоиться, но, согласновашему приказанию, я уже совсем успокоился.

— Так залезайте в вагон, Швейк.

— Так точно, уже лезу, господин обер-лейтенант.

В военном лагере в Мосте царила ночная тишина. Солдаты вбараках тряслись от холода, в то время как в натопленных офицерских квартирахокна были раскрыты настежь из-за невыносимой жары.