— Видите, вас всё-таки наказали, — не безудовлетворения отметил капрал, — вот и выходит, что вы настоящийуголовник. Будь я на месте военного суда, я бы вкатил вам не шесть недель, ашесть лет.

— Не будьте таким грозным, — взял слововольноопределяющийся. — Поразмыслите-ка лучше о своём конце. Только чтоинспекция вам сказала, что вы должны явиться на рапорт. Не мешало бы вамприготовиться к этому серьёзному моменту и взвесить всю бренность вашегокапральского существования. Что, собственно, представляете вы собою посравнению со вселенной, если принять во внимание, что самая близкая неподвижнаязвезда находится от этого воинского поезда на расстоянии в двести семьдесятпять тысяч раз большем, чем солнце, и её параллакс равен одной дуговой секунде.Если представить себе вас во вселенной в виде неподвижной звезды, вы безусловнобыли бы слишком ничтожны, чтобы вас можно было увидеть даже в самый сильныйтелескоп. Для вашей ничтожности во вселенной не существует понятия. За полгодавы описали бы на небосводе такую крохотную дугу, а за год эллипс настолькомалых размеров, что их нельзя было бы выразить цифрой, настолько онинезначительны. Ваш параллакс был бы величиной неизмеримо малой.

— В таком случае, — заметил Швейк, — господинкапрал может гордиться тем, что его никто не в состоянии измерить. Что бы с нимни случилось на рапорте, господин капрал должен оставаться спокойным и негорячиться, так как всякое волнение вредит здоровью, а в военное время каждыйдолжен беречься. Невзгоды, связанные с войной, требуют, чтобы каждая отдельнаяличность была не дохлятиной, а чем-нибудь получше. Если вас, господин капрал, посадят, —продолжал Швейк с милой улыбкой, — в случае, если над вами учинятподобного рода несправедливость, вы не должны терять бодрости духа, и пусть ониостаются при своём мнении, а вы при своём. Знавал я одного угольщика, звали егоФрантишек Шквор. В начале войны мы с ним сидели в полиции в Праге загосударственную измену. Потом его казнили за какую-то там прагматическуюсанкцию. Когда его на допросе спросили, нет ли у него возражений противпротокола, он сказал:

Пусть было, как было, — ведь как-??ибудь да было!

Никогда так не было, чтобы никак не было.

За это его посадили в тёмную одиночку и не давали ему двадня ни есть, ни пить, а потом опять повели на допрос. Но он стоял на своём:

Пусть было, как было, — ведь как-нибудь да было!

Никогда так не было, чтобы никак не было.

Его отправили в военный суд, и возможно, что и на виселицуон шёл с теми же словами.

— Нынче, говорят, многих вешают и расстреливают, —сказал один из конвойных. — Недавно читали нам на плацу приказ, что вМотоле расстреляли одного запасного, Кудрну, за то, что он вспылил, прощаясь сженою в Бенешове, когда капитан рубанул шашкой его мальчонку, сидевшего наруках у матери. Всех политических вообще арестовывают. Одного редактора изМоравии расстреляли. Ротный нам говорил, что и остальных это ждёт.

— Всему есть границы, — двусмысленно сказалвольноопределяющийся.

— Ваша правда, — отозвался капрал. — Так им,редакторам, и надо. Только народ подстрекают. Это как в позапрошлом году, когдая ещё был ефрейтором, под моей командой был один редактор. Он меня иначе неназывал, как паршивой овцой, которая всю армию портит. А когда я учил егоделать вольные упражнения до седьмого поту, он всегда говорил: «Прошу уважатьво мне человека». Я ему тогда и показал, что такое «человек». Как-то раз — наказарменном дворе тогда повсюду была грязь — подвёл я его к большой луже искомандовал: «Nieder!»; пришлось парню падать в грязь, только брызги полетели,как в купальне. А после обеда на нём опять всё должно было блестеть, а мундирсиять, как стёклышко. Ну и чистил, кряхтел, а чистил; да ещё всякие замечанияпри этом делал. На следующий день он снова валялся в грязи, как свинья, а ястоял над ним и приговаривал: «Ну-с, господин редактор, так кто же выше:паршивая овца или ваш „человек“?» Настоящий был интеллигент.

Капрал с победоносным видом посмотрел навольноопределяющегося и продолжал:

— Ему спороли нашивки вольноопределяющегося именно заего образованность, за то, что он писал в газеты об издевательстве надсолдатами. Но как его не шпынять, если такой учёный человек, а не может затвораразобрать у винтовки, хоть десять раз ему показывай. Скажешь ему «равнениеналево», а он, словно нарочно, воротит свою башку направо и глядит на тебя,точно ворона. Приёмов с винтовкой не знает, не понимает, за что раньше браться:за ремень или за патронташ. Вывалит на тебя буркалы, как баран на новые ворота,когда ему покажешь, что рука должна соскользнуть по ремню вниз. Не знал даже,на каком плече носят винтовку; честь отдавал, как обезьяна. А повороты примаршировке, господи боже! При команде «кругом марш!» ему было всё равно, скакой ноги делать: шлёп, шлёп, шлёп — уже после команды пёр ещё шагов шестьвперёд, топ, топ, топ… и только тогда поворачивался, как петух на вертеле, ашаг держал, словно подагрик, или приплясывал, точно старая дева на престольномпразднике.

Капрал плюнул.

— Я нарочно выдал ему сильно заржавевшую винтовку,чтобы научился чистить, он тёр её, как кобель сучку, но если бы даже купил себена два кило пакли больше, всё равно ничего не мог бы вычистить. Чем большечистил, тем хуже, винтовка ещё больше ржавела, а потом на рапорте винтовкаходила по рукам, и все удивлялись, как это можно довести винтовку до такогосостояния, — одна ржавчина. Наш капитан всегда ему говаривал, что солдатаиз него не выйдет, лучше всего ему пойти повеситься, чтобы не жрал задаромсолдатский хлеб. А он только из-под очков глазами хлопал. Он редко когда непопадал в наряд или в карцер, и это было для него большим праздником. В такиедни он обыкновенно писал свои статейки о том, как тиранят солдат, пока у него всундуке не сделали обыск. Ну и книг у него было! Все только о разоружении и омире между народами. За это его отправили в гарнизонную тюрьму, и мы от негоизбавились, до тех пор, пока он опять у нас не появился, но уже в канцелярии,где он выписывал пайки; его туда поместили, чтобы не общался с солдатами. Воткак печально кончил этот интеллигент. А мог бы стать большим человеком, если бпо своей глупости не потерял права вольноопределяющегося. Мог бы статьлейтенантом.

Капрал вздохнул.

— Складок на шинели не умел заправить. Только и знал,что выписывал себе из Праги всякие жидкости и мази для чистки пуговиц. Ивсё-таки его пуговицы были рыжие, как Исав. Но языком трепать умел, а когдастал служить в канцелярии, так только и делал, что пускался в философствования.Он и раньше был на это падок. Одно слово — «человек», как я вам уже говорил.Однажды, когда он пустился в рассуждения перед лужей, куда ему предстоялобухнуться по команде «nieder», я ему сказал: «Когда начинают распространятьсянасчёт человека да насчёт грязи, мне, говорю, вспоминается, что человек былсотворён из грязи, — и там ему и место».