Первым и наиболее резким было выступление генерального секретаря КП Венгрии Матиаша Ракоши, в то время как генеральный секретарь ЦК Польской рабочей партии Владислав Гомулка безуспешно попытался выступить в роли посредника. Даже Димитров, который по пути через Белград в Прагу шепнул Джиласу: «Держитесь!», вскоре изменил свою точку зрения и, к примеру, охарактеризовал в своем дневнике письмо хозяина от 4 мая как «прекрасный сталинский документ»[1146]. Это означало, что руководители КПЮ, сплотившиеся вокруг Тито, уже осуждены и рискуют жизнью, если примут приглашение на второе заседание Информбюро. (Копинич предупредил Тито об этой опасности уже в январе 1948 г.)[1147]

Однако перед общественностью они до конца продолжали высказывать верность Сталину. Несмотря на то что последний 25 мая не поздравил Тито с днем рождения, – на Западе на это сразу обратили внимание, – Borba еще 28 мая писала, что «Тито – лучший друг СССР», что «его любовь к первой стране социализма стала искрой, из которой разгорелось пламя любви и доверия наших народов к стране Советов»[1148]. А на заседание Информбюро они не собирались приезжать лишь потому, что, как в кратком послании сообщили Сталину уже 17 мая, в сложившейся ситуации чувствуют себя совершенно «неравноправными»[1149]. Чтобы убедить их принять участие в заседании, Сталин послал в Белград члена ЦК КПСС и сотрудника НКВД полковника В. В. Мошетова, который еще до войны отвечал за югославские дела, в том числе и за чистку югославских коммунистов. Если он приехал со слабой надеждой переубедить Тито, то уехал с неприятным чувством, что мосты между белградскими «ревизионистами» и московскими «ортодоксами» окончательно сожжены. В этом его убедили решительные слова Тито и вдобавок странная случайность, свидетелем которой он стал. В рабочем кабинете Тито на стене висели портреты Ленина и Сталина. За несколько минут до того, как Мошетов вошел в нее, портрет Сталина упал на пол, и его пришлось временно прислонить к стене. Советский посланник, конечно, не мог не обратить внимание на это осквернение святыни и его символический язык[1150].

19 июня 1948 г. из Москвы пришла телеграмма, на этот раз подписанная М. А. Сусловым, руководителем Отдела внешней политики ЦК ВКП(б), в которой сообщалось, что совещание Информбюро, на котором будет рассмотрено внутреннее положение в КПЮ, состоится в Бухаресте. Если югославы примут приглашение, они должны прислать своих представителей в столицу Румынии до 21 июня. Те должны связаться с товарищем Г. Георгиу-Деж в ЦК Румынской рабочей партии, чтобы он известил их о месте, выбранном для проведения заседания. «Ждем немедленного ответа Филиппову [псевдоним Сталина. – Й.П.]. Москва»[1151]. Телеграмма попала на стол к Ранковичу, отвечавшему за связь с советской столицей. К ней прилагалось требование – ответить в тот же день до 23:00. Ранкович сперва выхлопотал 12 часов отсрочки. На основании сообщения, в котором он известил Карделя об этих деталях, можно сделать вывод, что он поступил так в надежде, что партия в последний момент займет более гибкую позицию по отношению к Сталину. Он подчеркнул, что должен получить ответ до 21:30, «если мы придерживаемся принятого решения», потому что только при этом условии успеют подготовить перевод и зашифровать его. И с толикой профессионального раздражения приписал в конце, что, по его мнению, всё должно было уже быть готово[1152].

Если перевод и не был готов, то сам ответ, посланный на следующий день ЦК КПЮ на совещание Информбюро, сформулировали уже довольно давно. Это был хорошо продуманный документ, в котором югославские руководители еще раз попытались объяснить своим товарищам и судьям, почему они отказываются принимать участие в их встрече. Они заявили, что всегда готовы к сотрудничеству, однако тема, в этот раз поставленная на повестку дня, касается только расхождений между КПСС и КПЮ, поэтому партии должны разрешить их путем заключения двусторонних договоров [1153]. По словам Джиласа, Тито отправил это сообщение самолично, не ставя его снова на обсуждение ЦК. Маршал, которого конфиденциально предупредили, чтобы он не отправлялся в Бухарест, так как его могут там арестовать[1154], явно хотел решить вопрос раз и навсегда, поэтому не пожелал вновь предоставлять возможность высказаться сомневающимся и колеблющимся. Самого его тревожили совершенно другие заботы: он размышлял о советском военном нападении и уже снова видел себя в лесах, на этот раз – сражаясь против Красной армии. Прогуливаясь на отдыхе с Джиласом у озера близ замка Брдо, он говорил об этой возможности почти с древнегреческим фатализмом: «Западня на своей земле! На худой конец останется хотя бы память!»[1155]

На его отказ ЦК ВКП(б) откликнулось новым письмом, на этот раз вызывающе адресованным Тито и Хебрангу. Как в нем говорилось, в утверждении югославов, что на совещании Информбюро они окажутся в неравноправном положении, «нет ни зернышка истины». Чтобы подчеркнуть, насколько свободно проходят обсуждения в этом объединении, Сталин вспомнил о заседании в Шклярска-Порембе, когда именно югославские делегаты «использовали возможность подвергнуть критике ошибки итальянских и французских товарищей, и им не казалось , что тем самым они нарушают принцип равноправия». Решение Тито и Карделя не принимать участия в совещании, созванном в Бухаресте, по мнению Сталина, означало, что им нечего сказать в свое оправдание и что этим они негласно признают свою вину и боятся предстать перед братскими компартиями. Поскольку Информбюро является основой для единого социалистического лагеря, такая политика ведет к измене международной солидарности и переходу на позиции национализма, враждебного борьбе рабочего класса[1156].