Хебранг вел себя намного спокойнее, когда по приказу Ранковича ему сообщили, что он исключен из партии. Агент Ранковича вошел в комнату, где он сидел в кресле и читал книгу. Он даже не поднял головы, чтобы посмотреть, кто пришел, а просто спросил: «Кто?» Когда агент представился и сказал ему, зачем пришел, он остался смертельно холоден. «Хорошо», – сказал он. И это было всё[1127]. В его случае следователей прежде всего интересовал ответ на вопрос: какие связи он имел с людьми Павелича в 1941 г. и как вел себя в тюрьме у усташей в 1942 г. (Тито не хотел, чтобы создалось впечатление, что он «ликвидировал» Хебранга по личным причинам.) Поскольку требовалось любыми способами доказать вину Фэтти, в министерстве внутренних дел подделали несколько документов, которые должны были подтвердить его предательство[1128]. Конечно, обвинили его и в том, что, будучи председателем плановой комиссии, он вместе с Жуйовичем пытался саботировать разработку и осуществление первого пятилетнего плана[1129]. Хотя до самого конца его не пытали физически, однако оказывали давление всеми средствами, вплоть до лжесвидетельств[1130]. Точка в судьбе Хебранга была поставлена 10 июня 1949 г., когда он не вернулся с допроса, на который его увезли из тюрьмы «Главача». Существуют различные версии его смерти, по официальной, он повесился в камере на радиаторе. Еще ходили слухи, что один из агентов задушил его ремнем[1131], а также что Тито, Ранкович, Кардель и Джилас «сошлись» на том, чтобы убить Хебранга, поскольку из-за телесных повреждений он был неспособен предстать перед судом[1132]. Вероятно, верно то, что сам Тито рассказал за несколько месяцев до своей смерти: поскольку Хебранга, по требованию хорватского руководства, решили не судить, ему должны были сделать смертельную инъекцию. Затем его перенесли в тюрьму и затянули на шее петлю из разорванной простыни[1133].

О судьбе Хебранга Тито говорил весной 1952 г. на ужине с Рэндольфом Черчиллем, причем сетовал на его двойное предательство – сначала гестапо, потом СССР. Но он не сказал, что Хебранга тогда уже не было в живых, и на просьбу Черчилля дать ему возможность увидеть его хотя бы издали, ответил резким: «Нет!»[1134] Когда тот 22 мая опубликовал статью об этом разговоре в газете Daily Telegraph, югославские власти отреагировали на нее коммюнике, в котором дали официальное подтверждение смерти Хебранга. Позже вышла книга его следователя, генерала УГБ Миле Милатовича «Дело Андрии Хебранга». В действительности Милатович будто бы только поставил свою подпись под текстом: инициатором книги якобы был Милован Джилас, и он же вместе с Добрицей Чосичем ее написал[1135]. В заключение этой трагической истории приведем слова Влатко Велебита: «То, что потом произошло с Хебрангом, почему Тито велел посадить его в тюрьму, почему согласился, чтобы его убили, для меня страшная загадка. Тем более что Хебранг, насколько мне известно, из старых коммунистов был Тито ближе всех» [1136].

Сретену Жуйовичу повезло больше. Поскольку в заключении он признал свои «грехи», то после двух лет тюрьмы и строгой изоляции его освободили и реабилитировали. Служба пропаганды режима даже использовала его для постановки необычного фарса: распространила известие, что в тюрьме его замучили и убили. Когда западные газеты опубликовали эту информацию, и на Востоке выразили громогласный протест по поводу «преступления», якобы совершённого белградскими властями, была организована конференция для представителей прессы, на которой появился Жуйович и разоблачил всю эту «клевету»[1137].

Легче всего отделался Родолюб Чолакович, который, как и Жуйович, поддерживал контакты с российским послом, но оказался достаточно ловок, чтобы вовремя выступить с «самокритикой». Его не преследовали, но он потерял свои посты и стал «бледной тенью своего имени и престижа»[1138].

* * *

В недели, последовавшие за заседаниями 12 и 13 апреля, Тито взбесил Сталина, продолжая настаивать на том, что Югославия имеет право независимо выступать на международной арене. Он доказал это на практике, так как 22 марта выпустил ноту протеста в ответ на заявления США, Великобритании и Франции о Свободной территории Триест (три западные державы предложили вернуть ее Италии), не посоветовавшись с Советским Союзом. Тем самым он нарушил соглашение, подписанное Карделем в Кремле 11 февраля, что побудило Молотова отказаться от какого-либо сотрудничества с югославами в сфере внешней политики. Те принесли извинения и попросили не разрывать протокола, но успеха не достигли[1139]. В письме от 4 мая 1948 г. Сталин и Молотов от имени ЦК ВКП(б) обвинили югославских вождей в том, что они запятнали себя приверженностью к худшим видам правого и левого ревизионизма из всех, которым противостояла большевистская доктрина, – в первую очередь троцкистскому и бухаринскому, и даже превзошли их. В Советском Союзе даже одного из этих «грехов» было бы достаточно, чтобы поставить их перед расстрельной командой[1140]. Отказываясь принимать во внимание предостережения, приходившие из Москвы, они доказали, что «считают себя людьми, которые всё видят и всё понимают»[1141]. «Но югославские товарищи должны учесть, что оставаться на таких позициях – значит идти по пути отрицания дружественных отношений с Советским Союзом, по пути предательства единого социалистического фронта Советского Союза и народно-демократических республик. Они также должны принять во внимание и то, что, оставаясь на таких позициях, они лишают себя права на получение материальной и иной помощи от Советского Союза, ибо Советский Союз может оказывать помощь только друзьям»[1142]. Сталин не удовольствовался этими угрозами, обвинениями и насмешками, сказав, что без помощи Красной армии югославские коммунисты не достигли бы большего, чем французские и итальянские. (Помимо прочего, он обвинил Тито и его товарищей в том, что у них голова закружилась от успехов, и что они ведут себя по-детски, как будто им море по колено.)[1143] Корреспонденцию с югославами он послал для ознакомления другим руководителям партий, являвшихся членами Информбюро, а также албанцам и потребовал, чтобы они высказались, на чьей они стороне[1144]. Конечно, все единодушно его поддержали, хотя и понимали, что это конфликт между двумя «цезаризмами», по словам Стеллы Благоевой, дочери основателя КП Болгарии[1145].