А ведь, наверное, это было не случайно. Ты сам выбрал этотпуть. «Лабиринт», «Звёзды и планеты», «Всякие забавы», эльфийский Лориен… Тывобрал в себя глубину, и показал — не себе, а мне, какова она. Всю нетерпимостьи глупость, всю агрессию, что живёт в нас. И ты не хуже меня знаешь — не толькоиз этого соткан виртуальный мир.

Как жаль, что ты всё-таки прав, Неудачник. Мир судят не получшим его качествам. Иначе фашизм стал бы расцветом техники, вёрткимисамолётами и могучими моторами, а не трубами концлагерей и мылом из человечьегожира.

Ты вынес свой приговор, и объяснил, почему он таков.

Вправе ли мы обижаться?

Вправе ли бить себя в грудь и кричать: «Мы добры!»

Но ты не можешь, не должен унести с собой лишь это!Человеческую грязь и красоту безлюдных гор, технологию, ставшую на службупороков! Иначе — зачем мы в глубине? Чего мы стоим?

…Я стою у дверей католического собора, роскошного идавящего, великого и нелепого. Можно пойти и помолиться древнему богу,которого, всё-таки, нет. Можно вернуться домой и пожать Неудачнику руку напрощание.

И ни одно решение не будет правильным.

— Леонид?

Подошедший человек мне совершенно не знаком. Низенький, сневыразительным скучным лицом, старых джинсах и вислом свитере. Скучный иобыденный, ему не в виртуальности место, а в очереди за разливным«жигулёвским». Но он знает моё имя — значит, он враг.

— А вы от кого? — спрашиваю я. — «Аль-Кабар»?

Человечек не отводит взгляд.

— Леонид, ты видел меня в другом облике. Без лица.

— Дмитрий?

— Да. Может быть всё-таки будем на «ты»?

— Ты сволочь, — соглашаюсь я.

— Леонид, я прошу тебя о разговоре. О пяти минутахразговора.

Неужели это — основной облик Димы Дибенко? Я видел егофотографию, но давным-давно, на ней он был слишком молод. Значит, он —невзрачный и обыденный? Маленькая собачка — век щенок. Этот парень придумалдип-программу и уронил мир в глубину? Отгрёб миллионы и получил долю в«Микрософте» и «Америка он Лайн»? Первым понял, что Неудачник — пришелец извне?

— Пять минут.

— Леонид, отойдём…

Его голос всё же не вяжется с внешностью. Если он и умелговорить просительным тоном — то это осталось в прошлом.

Мы обходим собор, Дибенко отпирает ключом причудливой формыкалитку, ведущую в сад. Здесь тихо и спокойно. Ивы, тополя, ровные аллейки…камни… знакомой формы.

— Блин, — только и говорю я.

— Да, это кладбище… — бормочет Дибенко. — Я… я люблю сюдаприходить. Как-то успокаивает… настраивает на философский лад.

Наверное, нет в этом ничего необычного. Но я смотрю нанадгробные памятники, на аллеи, на девушку, что сидит вдали на траве, умаленького бюста, прижав ладони к лицу. Это не скорбящий человек, этонарисованная плакальщица, электронный эквивалент мраморных ангелочков.

Виртуальность — это жизнь. Но жизнь немыслима без смерти. Идрузья хоронят здесь тех, кто уже никогда не нырнёт в глубину, не наденетвиртуальный шлем.

«Он верил в чудо» — короткая, словно проклятие, фраза наближайшем камне.

Прости, незнакомый мне человек. Ты верил в чудеса и прыгал вразноцветье виртуального мира. Но вот, память о тебе лежит здесь, а где-то внастоящем твоя могила зарастает бурьяном. Твои друзья приходят сюда, затративполдоллара, а земля, принявшая твой прах, рождает новую жизнь. Может быть,честнее было бы твоим друзьям потерять час-другой жизни — чтобы глотнуть водкина твоей настоящей могиле?

Свобода. Не мне судить!

— Я слушаю тебя, Дима, — говорю я.

У Дибенко красные, словно от недосыпания, глаза. У негомятое лицо. Он втащил меня в чудо — которому я не нужен, он расправляется сдайверами, как со слепыми котятами. Но он создал этот мир, и я обязан еговыслушать.

— Не спрашиваю, как ты вырвался, Лёня, — произносит Дибенко.— Я понимаю, ты всё-таки получил свою награду…

— Какую ещё награду? За что?

— За предательство, — Дибенко смотрит мне в глаза. — Что,слово коробит? А ведь это предательство! Всех нас, всех людей, что живутсегодня! Ты смог стать его другом. Я знал, что ты это сможешь, знал, потому инанял тебя, именно тебя! Зря, наверное. То, что я мог предложить — гроши…

— Дима, ты понимаешь, чем стала виртуальность?

— Свободой!

— Тогда в чём ты меня упрекаешь? Мы не в праве требовать отНеудачника ничего! Ни-че-го!

— Почему же не вправе? — Дибенко облокачивается на надгробие«верящего в чудо» и усмехается: — Да, пусть не формулы и чертежи… не вакцины ирецепты справедливого общества. Но хоть надежду он мог нам дать! Нам, всем!Если он пришёл — значит, всё будет хорошо! Если он есть — значит, мы незахлебнулись свободой!

Кажется, я снова чего-то не понимаю!

Но Дибенко продолжает, и я молчу.

— Думаешь, я знал, что делаю? Тогда… Нет! Я напился! Вдрабадан, в дрызг, в стельку! Прилип к машине, а спать не хотелось, и игратьтоже не хотелось, работа поперёк горла стояла, начал подбирать цветовуюпалитру, ритм изображения… очень хотелось музыку наложить, а машина дохлаябыла, без саунд-карты!

Значит, не врут легенды…

— Я не знаю, как! — кричит Дибенко. — Это она захотелародиться, а не я её родил! Это глубина, глубина пришла сквозь меня — в мир! Японял, я почувствовал, но я — не творец! Лишь проводник, перо, которым двигалачья-то рука! Издалека, сквозь мрак, сквозь тишину — дотянулась, и заставиласделать! Её! Дип-программу!

У меня дрожь проходит по телу, и не потому, что Дмитрийсказал о тишине. Просто и мне это чувство знакомо. Ужас творца, который непонимает, как и что он создал.

— Меня одни называют гением… — человечек с синяками подглазами хватает меня за руки. — Другие — тупицей, нашедшим жемчуг в навознойкуче! А ведь всё неправда! Сквозь меня глубина пришла в мир. Значит — кому-тоэто было нужно! Не сейчас… потом…

Дибенко смотрит на меня, жадно и восторженно. Шепчет:

— Он хоть что-то тебе сказал? Хоть намекнул… откуда? Год,век, тысячелетие?

— Дима… — бормочу я. — Да с чего ты взял…

— Когда ты ушёл… — шепчет Дибенко. — Ты попал в капкан, тыне мог вырваться с моей машины. Но ведь ушёл… снёс всю информацию с дисков иушёл! Это он тебя научил, дайвер? Он?

На него жалко смотреть. Я так не люблю жалость — она убиваетне хуже ненависти, но Дибенко хочется пожалеть.