плен 12–15 тысяч. Александр привел с корпусом Буксгевдена и императорской гвардией 40 тысяч, что составляло в целом 75 тысяч русских. Пятнадцать тысяч австрийцев, собранные из остатков корпусов Кинмайера и Мерфельда и одной прекрасной кавалерийской дивизии, дополняли австро-русскую армию под Оломоуцем, доводя ее общую численность до 90 тысяч человек.

Русские, по-прежнему весьма презрительно относившиеся к своим союзникам австрийцам, солдат которых они обвиняли в трусости, а офицеров в неспособности, продолжали производить чудовищные опустошения в стране. Восточные провинции австрийской монархии охватывал голод. В Оломоуце недоставало самого необходимого, и русские добывали себе пропитание не с ловкостью французских солдат, – умелых и редко проявлявших жестокость мародеров, а с грубостью дикой орды. Они разграбляли деревни во всей округе и полностью опустошали оккупированную ими местность. Дисциплина, обыкновенно столь суровая, явно начинала хромать, и они выказывали откровенное недовольство своим императором.

Настроение в австро-русском лагере не располагало к благоразумным решениям. Император Александр подпал под новые влияния. Он был недоволен, ибо война, несмотря на лесть, которой его окружили в Берлине, оборачивалась не лучшим образом. По обыкновению государей, он охотно перекладывал на своих министров вину за результаты политики, которой он хотел, но не умел придерживаться, тогда как одно постоянство и могло исправить ее недостатки. События в Берлине еще более усилили его настроения. Он совершил бы множество других ошибок, думал он, если б послушался своих друзей. Молодой государь не желал более слушать советов, ибо теперь считал себя искуснее своих советников. Князь Адам Чарторижский, честный, серьезный, страстный под внешней холодностью, ставший неудобным критиком слабостей и изменчивости своего государя, придерживался мнения, которое должно было окончательно оттолкнуть от него Александра. Он полагал, что императору нечего делать в армии, что ему там не место. Он никогда не служил, он не умеет командовать войсками. Его присутствие в штаб-квартире, в окружении легкомысленных, невежественных, самонадеянных молодых людей, обратит в прах авторитет генералов и вместе с тем их ответственность. Поэтому следовало предоставить генералам исполнять их роль во главе войск, а самому отправиться исполнять свою, в правительство, поддержать общественный дух энергичными мерами, предоставить войскам необходимые ресурсы для продолжения войны, – таков единственный способ если не победить, то по крайней мере уравновесить фортуну.

Невозможно было выразить ни более здравого, ни более неприятного императору Александру мнения. Он чувствовал себя втянутым в войну, которая напугала бы его, если бы не удаленность от его империи. Он чувствовал потребность оглушить себя лагерной суматохой, чтобы не слышать ропота разума, он хотел, чтобы о нем заговорили в Берлине, Дрездене, Веймаре и Вене как о спасителе королей. Вдобавок Александр спрашивал себя, а не сможет ли и он, в свою очередь, блеснуть на полях сражений, не окажется ли он лучше стариков-генералов, чья опытность вызывала пренебрежение его неосмотрительной молодости. Не сможет ли и он, наконец, обрести свою долю воинской славы, столь драгоценной для государей, но в его время присуждаемой фортуной исключительно одному человеку и одной нации.

В подобных мыслях утверждала его и воинственная клика князя Долгорукова. Чтобы лучше завладеть императором, они хотели привлечь его в армию. Они убеждали его, что он обладает талантами полководца, что одно его появление изменит ход войны, удвоит энергию солдат и исполнит их воодушевления; что его генералы – бесхарактерные рутинеры, и Наполеон восторжествовал над их робостью и устаревшими знаниями, но не победит так просто умное и преданное молодое дворянство, ведомое обожаемым императором. Эти горе-вояки, будучи новичками в военном деле, смели утверждать, что в Дирнштейне и Холлабрунне над французами была одержана победа, что австрийцы трусы и только русские храбрецы и что если Александр вдохновит их своим присутствием, то вызывающему и незаслуженному триумфу Наполеона настанет конец.

Лукавый Кутузов робко заметил, что это не совсем так;

но был слишком подобострастен, чтобы смело отстаивать свое мнение, поостерегся раздражать новых обладателей императорской милости и низко позволил оскорблять свою опытность. Мнение Багратиона, Милорадовича и Дохтурова заслуживало кое-какого внимания, но ни с кем из них не считались. Единственным авторитетом для молодых военных, окружавших Александра, был генерал Вейротер, немецкий советник эрцгерцога Иоганна в Гогенлиндене. Он убедил русских, что у него есть прекраснейший и надежнейший план уничтожения Наполеона. Речь шла о большом маневре, посредством которого он предполагал окружить французского императора, отрезать его от Венской дороги, оттеснить в Богемию, разбить и навсегда отрезать от сил, оставшихся в Австрии и в Италии.

Среди брожения молодых умов при русском дворе совсем позабыли об императоре Германии. Казалось, никто не придавал значения ни его армии, ни ему самому. Говорили, что его армия в Ульме поставила под удар исход войны. Что до него самого, то ему оказывали помощь, он должен быть доволен и ни во что не вмешиваться. Он и в самом деле вмешивался не во многое и не пытался воспротивиться этому потоку самодовольства. Он готовился к новым поражениям и если и рассчитывал на что-либо, то только на время, молча оценивая, чего стоит безумная гордыня его союзников.

Можно догадаться, каким образом решался столь суетными умами важнейший вопрос о том, следует ли давать сражение Наполеону. По этому вопросу все имели мнение, и все его выражали. Клика Долгорукова не колебалась. Не дать сражения значит струсить и совершить из ряда вон выходящую ошибку. Прежде всего, жить в Оломоуце более невозможно: армия здесь подыхает от нищеты, падает ее моральный дух, а Наполеону, помимо воинской чести, оставляют три четверти австрийской монархии и все ее обильные ресурсы. Напротив, двинувшись вперед, одновременно обретут и средства к существованию, и уверенность, и столь мощное воздействие наступления. И потом, разве не видно, что настало время поменяться ролями; что Наполеон, обыкновенно столь стремительный и упорный в преследовании неприятеля, вдруг остановился; что он колеблется и напуган, ибо засев в Брюнне, не дерзает идти в Оломоуц навстречу русской армии? Это потому, что его армия, как и он, дрогнула. Известно, и в том нет сомнений, что она измождена, уменьшилась вполовину, недовольна, ропщет!

Вот какие речи вела самоуверенная молодежь. Более разумные люди, такие, как князь Чарторижский, противопоставляли им несколько простых доводов. Даже сбросив со счета солдат, говорили они, перед которыми мы непрерывно отступали от Мюнхена до Оломоуца, и генерала, победившего всех генералов Европы и по меньшей мере самого опытного из всех ныне живущих полководцев, есть две решительные причины не спешить со сражением. Первая, и главная, заключается в том, что, если подождать еще несколько дней, истечет месяц, оговоренный Пруссией, и тогда она будет вынуждена вступить в войну. Проиграв накануне большое сражение, не дадим ли мы ей повод освободиться от