и проклят, теперь становится законодателем и исполнителем. И наоборот: того, кто когда-то судил и наставлял, теперь самого судят и наставляют. Дом раввина – больше не дом раввина, он – словно корчма, в которую можно войти, открыв дверь ногой. Внутри никто не обращает внимания на протесты и крики; поскольку известно, где хранятся книги, люди идут прямо туда – обычно это шкаф, – вытаскивают тома один за другим и, хватая за переплеты, потрошат, точно цыплят к обеду.

Какая-нибудь женщина, обычно самая старшая в доме, отчаянно бросается защищать ту или иную книгу, словно чудаковатого внука-инвалида, скорчившегося до этой бумажной формы, но остальные домочадцы опасаются сопротивляться насилию; видимо, уже знают, что капризные силы мира перешли теперь на другую сторону, как долго это продлится, неизвестно. Бывает, женщины кидаются на палачей, среди которых иной раз обнаруживают кого-нибудь из своих молодых родственников, соблазнившихся идеями саббатианства, они хватают такого за руку, пытаются заглянуть в глаза: «Ицек, что ты делаешь? Мы с твоей мамой вместе играли в детстве!» Старшие лишь роняют из своего угла: «Рука у него отсохнет за святотатство».

В Буске сжигают всего несколько Талмудов, потому что талмудистов здесь осталось немного. Большинство – последователи Шабтая. Горит небольшой костер за синагогой, горит плохо, дымит, потому что книги упали в лужу и теперь не хотят загораться. Здесь нет ожесточенности. Те, кто жжет, ведут себя так, словно исполняют приговор; вокруг костра кружит бутылка водки. К аутодафе пытается присоединиться гойская молодежь: жечь, бросать в огонь – это всегда их привлекает, пускай даже непонятно, из-за чего сыр-бор. Но им уже дали понять, что это дела внутренние, еврейские, поэтому они стоят и глазеют на пламя, сунув руки в карманы домотканых штанов.

Хуже всего ситуация в Каменце, Рогатине и Львове. Там уже льется кровь. Во Львове разъяренная толпа сожгла всю еврейскую библиотеку при молитвенном доме. Побили окна, сломали скамьи.

На следующий день беспорядки нарастают: после обеда возбужденная толпа, уже не еврейская, а смешанная, пестрая, многоцветная, не отличает Талмуд от других книг – главное, чтобы там были эти странные буквы, враждебные априори, потому что непонятные. И эта толпа – завтра ведь в Рогатине рыночный день, – которой наконец дали добро на расправу над книгами, предается радостному и шумному безумию и отправляется на охоту. Люди останавливаются на пороге и требуют, чтобы им выдали книги – словно заложников, а если возникает подозрение, что хозяин темнит, пускают в ход кулаки. Пролитая кровь, переломанные кости, выбитые зубы…

Между тем раввины, возмущенные поражением в споре, предписали молиться и соблюдать строгий пост, так, что матери даже не дают грудь младенцам. У Рапапорта во Львове есть место, откуда рассылают почту, работа продолжается до самого утра, при свечах. Сам раввин лежит; он был избит возле синагоги, дышит с трудом, опасаются, что сломаны ребра. Пинкас, переписывающий письма, плачет. Похоже, наступает конец света и начинается очередная катастрофа, но эта будет самой болезненной: боль причиняют свои своим. Как же это возможно, какому мучительному испытанию подвергает нас Бог, что уже не казак, не дикий татарин посягают на нашу жизнь, а свой, сосед, с отцом которого мы ходили в одну иешиву. Они говорят на нашем языке, живут в наших деревнях и посещают наши синагоги, хоть мы и против. Когда свои поднимаются против своих, это означает, что грех Израиля велик и Бог очень разгневан.

Через несколько дней, когда рабби Рапапорт немного приходит в себя, встречаются представители общин и объявляют очередной сбор средств. Их нужно отвезти в Варшаву, Баруху Иавану, которому доверяет сам министр Брюль, но, судя по тому, что ответа долго нет, сейчас, когда идет война, видимо, неподходящее время, чтобы приставать к королю с вопросами по поводу сжигания книг.

О том, как ксендз Пикульский объясняет высокородным принципы гематрии

Ежи Марцин Любомирский[122] – комендант гарнизона в Каменец-Подольском, городке довольно скучном, далеком от мира, это его первая командная должность. Ему двадцать лет, он высок, красив, и даже если отвлечься от симпатичной физиономии, у Любомирского есть еще одно преимущество: он наследник огромного состояния. Это делает его более заметным: все мгновенно обращают на него внимание, а уж как обратят – глаз не сводят. Каменец также относится к его обширным владениям. С тех пор как здесь начали происходить такие необычные события, с тех пор как прежде пустые улочки заполонила эта толпа, князь пребывает в возбуждении и наконец испытывает удовлетворение. Ему все время требуются новые впечатления – так же как еда и питье. На прощальный обед по случаю повышения Миколая Дембовского в сане – он теперь архиепископ Львовский – Любомирский привозит с полдюжины ящиков лучшего рейнвейна.

Когда первый из них пустеет, разговор заходит о недавних событиях, и внимание пана Любомирского обращается к неприметному ксендзу Пикульскому, правой руке архиепископа. Ксендз получил задание просвещать высокородных в области еврейских проблем, по самой своей природе мудреных и туманных. Всем ведь хочется разобраться в этом внезапно вспыхнувшем еврейском скандале.

– Еврей приносит пользу, – громко говорит епископ Каетан Солтык, с трудом проглотив большой кусок кровяной колбасы.

В последнее время он поправился. Все в нем кажется преувеличенным. Цвет епископского одеяния чересчур ярок, манжеты чересчур накрахмалены, цепь на груди чересчур блестит. Довольный тем, что ему удалось привлечь к себе внимание, он продолжает:

– Еврей денежки сбережет и свои одолжит, если понадобится. Смекалист и своекорыстен, так что и хозяйскую выгоду блюсти будет. Если я хочу что-нибудь купить или продать – зову еврея. У него всегда есть связи со всеми торговцами в стране. Он понимает, что такое вести дела. Ему выгодно, чтобы я был его клиентом, а для меня это означает, что он всегда сделает так, чтобы я чувствовал себя в безопасности, не обманет, обслужит наилучшим образом. Тут, в окрестностях, нет ни одного серьезного хозяина и землевладельца, который не имел бы дела с евреями. Разве я не прав, милостивый пан каштелян?

Каштелянша Коссаковская отвечает за мужа:

– Всем известно, что вы, ваше преосвященство, не созданы для того, чтобы заниматься сельским хозяйством или делами. Для этого существуют управляющие. Опасность в том, что если они нечестны, то могут облапошить. Просто руки опускаются.

Тема воровства всех настолько волнует – да еще под хорошее вино, – что общая дискуссия распадается на множество диалогов, теперь все переговариваются через стол; мальчики-слуги наполняют бокалы и по тайному знаку епископа Дембовского незаметно подменяют ящик с вином: теперь гостям наливают то, что попроще, хотя, кажется, никто этого не