Ента, которая всегда где-то рядом, смотрит на Хаю.

Кто такая Хая? И двойственна ли ее природа? Когда утром Хая идет по кухне и несет тарелку с луком, когда вытирает рукой пот над черными бровями, морщит лоб, на котором появляется вертикальная борозда, – это домохозяйка, старшая дочь, взявшая на себя обязанности матери. Когда она шагает, когда стучат ее туфельки и ее слышно по всему дому, Хая – дневная, солнечная. Во время молитв она становится зогерке, подсказчицей, которая помогает женщинам, не знающим грамоты или читающим с трудом, ориентироваться во время службы, какую молитву следует произносить. Она умеет быть властной. Грозным движением бровей подавляет любое непослушание. Даже отец боится ее быстрых шагов, ее окриков, когда она призывает к порядку детей, когда ругается с возчиком, который привез муку с мельницы, а два мешка оказались дырявыми, и ее гнева, приводящего в трепет прислугу, когда Хая начинает швырять тарелки. Как это вышло, что Хае столько всего разрешено?

В Зоаре сказано: все женщины на земле пребывают в тайне Шхины. Только это позволяет понять, как Хая превращается в смуглую женщину с распущенными волосами, небрежно одетую, с отсутствующим взглядом. Ее лицо стареет в мгновение ока, появляются морщины, похожие на трещины, она сводит брови, сжимает губы. Уже стемнело, и дом распался на пятна света, исходящего от ламп и свечей. С лица Хаи исчезают ее черты, у Хаи больше нет гневных глаз, теперь они прикрыты тяжелыми веками, лицо опухает, обвисает, становится уродливым, как у больной старухи. Хая босая, ее шаги делаются грузными, когда она скользит через сени в комнату, где ее уже ждут. Пальцами Хая касается стен, будто она в самом деле Дева, не имеющая глаз. Собравшиеся окуривают комнату шалфеем и турецкими травами, становится душно, и Хая начинает говорить. Кто однажды видел это, тот всегда будет испытывать неловкость, глядя на нее днем, когда Хая рубит капусту.

Почему Шор нарек свою любимую дочь Хаей? И откуда он знал, что этот ребенок, родившийся под утро в душной комнате, где на плите кипела в горшках вода, чтобы согреть дом в холодный январский день, станет его любимой дочерью, самой мудрой? Потому ли, что она была зачата первой, от его лучшего семени, в расцвете сил, когда их с женой тела были гладкими, упругими и чистыми, незапятнанными, а разум исполнен доброй веры, ничем не испорчен? А ведь девочка родилась неживой, бездыханной, и тишина, наступившая после драматического рождения, была мертвой. Он испугался, что младенец погибнет. Испугался смерти, которая, вероятно, уже кружила над их домом. И только через несколько мгновений, когда повитуха применила какие-то свои нашептывания и заклинания, девочка закашлялась и закричала. И первое слово, которое пришло ему в голову при мысли об этом ребенке, было «хайо» – «жить». Хаим – это Жизнь, но не вегетация, не только плотская, а такая, которая позволяет молиться, думать и чувствовать.

– Вай-ицер ха-шем Элохим эт ха-адам афар мин ха-адама, вай-ипах бе-апав нишмат хаим, ва-ехи ха-адам ле-нефеш хая, – провозгласил Элиша, увидев ребенка. – И создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лицо его дыхание жизни (нишмат хаим), и стал человек душою живою (нефеш хая).

Так Шор почувствовал себя Богом.

Очертания новых букв

Кожа, в которую переплетена книга, новая и хорошего качества, гладкая и ароматная. Яков с удовольствием касается корешка и понимает, что редко видит новые книги – будто те, которыми следует пользоваться, непременно должны быть старыми. У него тоже есть своя, у каждого человека должна быть такая, с которой он никогда не расстается. Но это манускрипт, зачитанная копия «И пришел я ныне к источнику», которая всегда при нем; она уже завяла, если можно сказать так о стопке сшитых нитками страниц. Первый лист в нескольких местах порван, книга пожелтела от солнца – однажды он оставил ее на подоконнике. Какая рассеянность! За такую неосторожность отец всегда бил его по рукам.

Эта новая книга толстая, переплетчик крепко прижал страницы друг к другу, поэтому, когда открываешь, они трещат, словно кости при резком движении, сопротивляются рукам. Яков открывает наугад и крепко держит эту странную книгу, чтобы она не закрылась перед ним, скользит взглядом по цепочке букв справа налево, но потом вспоминает, что нужно наоборот, слева направо, его глаза с трудом выполняют этот почти цирковой фокус, но уже в следующее мгновение Яков – хоть ничего и не понимает – начинает находить удовольствие в таком обратном движении, словно бы против течения, наперекор миру. Он думает, что, возможно, дело в этом – противоположном направлении движения и нужно этому учиться и тренироваться: жест, начатый левой рукой и завершенный правой; вращение так, чтобы правая рука отступала перед левой, а день начинался с восходом, с солнечным светом, чтобы затем постепенно погрузиться во тьму.

Он разглядывает очертания букв и боится, что не запомнит. Есть одна, напоминающая цаде, и другая, похожая на самех, и еще что-то вроде коф, но не совсем, только приблизительно, неточно, возможно, и смыслы приблизительны и неточны, смещены по отношению к тем, которые он знает, совсем чуть-чуть, но этого достаточно, чтобы мир утратил резкость.

– Это их коллекция гешихте, – говорит Якову Шор в расстегнутой рубашке. – Что-то вроде нашего «Ока Иакова», обо всем понемногу, о животных, местах, всякие сказки, о привидениях. Здешний рогатинский ксендз написал, представляешь?

Теперь Яков рассматривает книгу вроде более внимательно.

– Я найму тебе учителя, – говорит Элиша Шор и набивает ему трубку. – Мы не за тем ехали к тебе в Смирну, чтобы теперь отпустить. Все эти люди там, в Каменце, будут спорить вместо тебя. Ты – главный, хотя сам туда поехать не можешь. Но ты не имеешь права отступить.

Каждый вечер Хая становится перед отцом на колени и натирает ему ноги вонючим снадобьем – луковым соком, смешанным с чем-то еще, и дом наполняется на ночь запахом трав. Но это еще не все: Хая отдает ребенка женщинам, запирается с мужчинами в отцовской комнате – и там они совещаются. Поначалу Якова это удивляет. Он не привык к такому зрелищу. В Турции и Валахии женщины знают свое место, и любой ученый муж старается держаться от них подальше, поскольку врожденная связь женщины с низшим миром материи вносит хаос в мир духа. У них, правоверных, не так. Они, вечные странники, без женщин пропали бы.

– Ах, – говорит Элиша, словно слышит его мысли, – будь она мужчиной, это был бы мой самый