В ту первую ночь по старинному обычаю Хая приходит к Якову в постель. Тело у нее нежное, хоть и немного костлявое, удлиненные бедра и шершавый бугорок лона. Согласно обычаю, они должны обойтись без лишних ласк и слов. Яков, однако, долго гладит ее чуть выпуклый живот, каждый раз обходя пупок, который кажется ему горячим. Хая смело берет в руку его пенис и нежно, словно бы рассеянно, ласкает. Она хочет знать, как принимают турецкую веру, чтó у них вместо крещения, нужно ли как-то готовиться, во сколько им это обошлось, перешла ли жена Якова тоже к Исмаилу и лучше ли там живется женщинам, чем здесь? Действительно ли это решение его защищает? Считает ли Яков, что для польской власти он неприкасаем? И знает ли, что евреям – и ей самой – было бы трудно вот так сменить веру? И что она ему верит, и что все Шоры последуют за ним, если он пожелает повести их? А также: слышал ли он все эти байки, которые о нем рассказывают, и что она сама распространяет их среди женщин? В конце концов Яков, устав от Хаиной болтовни, ложится сверху, с силой входит в нее и тут же в изнеможении падает.

Утром, когда они едят, Яков с улыбкой ее рассматривает. Он видит, что Хая постоянно щурит глаза, от этого вокруг них сеточка тонких морщинок. Элиша собирается отправить ее во Львов, где теперь живет Ашер, который лучше других умеет подбирать стекла для чтения.

Хая носит скромные платья, Яков только раз видел ее в праздничном наряде, в первый день своего обучения здесь, когда в рогатинский бейт-мидраш съехалось множество народа из окрестных местечек, – тогда на серое платье она накинула синий шарф, в уши вдела серьги. Хая серьезная и спокойная.

Потом он неожиданно для себя увидел нежную сцену – когда отец поднял руку и гладил ее по щеке, а она спокойным, медленным жестом опустила голову ему на грудь, в волны его пышной седой бороды. Сам не зная почему, Яков смущенно отвел глаза.

О Крысе и его планах на будущее

У Крысы, как уже было сказано, на лице шрам. Одна щека рассечена сверху вниз прямой линией, что создает ощущение словно бы скрытой симметрии, столь тревожное, что всякий, смотрящий на Крысу впервые, не может оторвать глаз, ищет, но, не разобравшись, отворачивается с какой-то не вполне осознаваемой неприязнью. А ведь это самый умный человек на Подолье, хорошо образованный и дальновидный. С первого взгляда не скажешь. И это Крысе на руку.

Он понял, что не стоит ждать от окружающих симпатии. Нужно точно определять, чего хочешь, и требовать, просить, добиваться, вести переговоры. Если бы не этот шрам на лице, Крыса бы, разумеется, занял место Якова.

Он считает, что им следует сохранить независимость в рамках христианства. Такова его позиция сейчас, перед диспутом, и к этому он стремится, когда ведет полные недоразумений беседы с епископом Дембовским. Потому что Крыса уверен, что знает лучше.

– На пограничье нужно держаться от всех подальше и делать свое дело, – говорит он.

Не вполне иудеи, не вполне христиане, они бы сумели устроиться там, где можно остаться независимым от контроля и жадности ксендзов и раввинов. И еще: он считает, что, преследуемые своими, евреями, они не перестают быть евреями, но в то же время приближаются к христианам. Поэтому они, еврейские раскольники, просят поддержки, защиты и покровительства – это детский жест, рука невинного ребенка, протянутая в знак примирения. Христиане принимают ее с состраданием.

Но самое главное для Крысы – другое, потому что, как написано в трактате Иевамот 63 (хоть он и антиталмудист, не может удержаться и не процитировать Талмуд): «Человек, не имеющий клочка земли, не человек». Поэтому получить у господ кусочек земли, чтобы осесть там и спокойно его возделывать, было бы лучше для всех: не опасаясь преследований со стороны евреев, правоверные трудолюбиво работали бы на своей земле, могли нанимать крестьян. Им даже не пришлось бы креститься. Эта картина витает над столом в задымленной комнате, потому что ветер – он заталкивает воздух обратно в дымоход. Его вой вторит спорщикам.

– На господ – ни за что на свете, – вмешивается кто-то, и Крыса в темноте узнает голос Лейба Гершковича из Сатанова.

– Пани Коссаковская взяла бы нас в свое имение… – начинает Моше из Подгайцев.

Тогда Крыса подается вперед, лицо его искажается гневом:

– Хочешь себе на шею хомут повесить? Хозяин будет делать что захочет, ни с каким законом не считаясь. Два поколения – и мы превратимся в таких же крестьян.

Остальные его поддерживают.

– У епископа мы тоже будем как крестьяне, – говорит Моше.

Тогда отзывается старший сын Шора, Шломо, который до сих пор сидел неподвижно, уставившись на носы своих ботинок.

– Только к королю, только на коронные земли, так говорит Яков, и я считаю так же. Под королем мы в безопасности.

Лицо Крысы вновь искажается от раздражения. Он говорит:

– Вы дураки. Таким, как вы, дай палец – вы всю руку захотите. Торговаться нужно постепенно.

– И выторговать себе неприятности, – ехидно добавляет кто-то.

– Вот увидите. Мы с епископом хорошо понимаем друг друга.

16

О 1757 годе и о том, как устанавливаются некоторые вечные истины летом в Каменец-Подольском, во время каменецких дебатов

В деревне Моливды близ Крайовы, в Валахии, считается, что наступивший год – 1757-й – год Страшного суда. Каждый день называют новые имена ангелов, призывая их в свидетели. Никто не подумал, что, если так пойдет и дальше, это займет тысячу лет, ведь ангелы бесчисленны. Молящиеся верят, что мир спасти уже невозможно, следует лишь подготовиться к приближающемуся концу. Страшный суд наступает, словно роды, если уж начнется – не отменишь и не остановишь. Но этот суд, как верят братья и сестры, которых навсегда покинул Моливда, не такой, какого мы могли бы ожидать, – земной, с ангельскими трубами, огромными весами, на которых будут взвешены человеческие поступки, и мечом архангела. Это суд скромный, он совершается словно бы незаметно, без всякой демонстративности. Словно бы у нас за спиной и в наше отсутствие. Мы осуждены в тот странный 1757 год заочно и – вероятно – без возможности обжалования. Наше человеческое невежество оправданием не является.

Видимо, мир сделался невыносим не только на огромных открытых равнинах Подолья, но и здесь, в Валахии, где теплее и можно выращивать виноградную лозу. Он заслуживает конца. Впрочем, в