поздно, рука у него уже онемела от количества написанных писем (он приводит в порядок еврейские дела, одно письмо – королю, с просьбой поддержать благородное начинание). Он просыпается посреди ночи в поту, странно окоченевший, голова словно бы одеревенела и ноет. Ему приснилось что-то ужасное, но он не может вспомнить, что именно. Какой-то топот, насилие, острые края, звуки, будто что-то рвут на части, треск, гортанная тарабарщина, из которой он ничего не сумел разобрать. Епископ лежит в темноте, все еще содрогаясь от страха, хочет протянуть руку, чтобы позвать слугу, но чувствует, что не может пошевелиться и что рука, весь день писавшая письма, не слушается. Этого не может быть, думает он с ужасом. Мне это снится. Его охватывает панический животный страх.

Сразу после этого епископ чувствует характерный запах и понимает, что обмочился. Хочет пошевелиться – и не может; именно это ему и снилось: что он не может пошевелиться. Он пытается позвать прислугу, но грудь его не слушается, в ней не хватает силы, чтобы сделать вдох и издать хоть слабое хныканье. Дембовский неподвижно лежит до самого утра, на спине, дышит часто, как кролик, и начинает молиться, но от страха сбивается, он сам не понимает, чтó говорит. Такое ощущение, будто на грудь уселась какая-то невидимая фигура, призрак, и если епископ ее не столкнет, она его задушит. Он пытается успокоиться и снова обустроиться в своем теле, почувствовать руку, ногу, ощутить живот, сжать ягодицы, подвигать пальцем. Однако тут же отступает: там ничего нет. Осталась голова, но она словно бы подвешена в полной пустоте. Дембовскому все время кажется, что он падает, приходится цепляться взглядом за настенный светильник, висящий высоко в его епископской спальне в Чарнокозинцах, над упакованными сундуками. Так он и лежит, в смертельном ужасе, и конца этому нет.

Утром его находит слуга, поднимается переполох. Медики пускают епископу кровь, она течет, черная и густая; на их лицах появляется глубокая озабоченность.

Но после кровопускания состояние епископа немного улучшается. Он начинает шевелить пальцами и головой. Над ним склоняются чьи-то лица, что-то говорят, спрашивают, смотрят печально и сострадательно. Но они лишь смущают епископа; в них слишком много элементов: глаза, губы, нос, морщины, уши, родинки, бородавки – чересчур много всего, невыносимо, кружится голова и тошнит, поэтому Дембовский переводит взгляд на настенный светильник. Он вроде бы знает, что его касаются чьи-то руки, но единственное, что чувствует, – полное отчуждение тела. Над ним стоят какие-то люди, но он не понимает, чтó они говорят, иногда улавливает отдельные слова, но они не складываются в предложения, не образуют никакого смысла. В конце концов все уходят, оставив только одну свечу, наступает полумрак. Епископу очень хочется, чтобы кто-нибудь взял его за руку – он бы все отдал за прикосновение теплой, шершавой ладони…

Ris 297. czarnokozince

Как только свет меркнет – прислуга уснула, он начинает метаться и кричать – точнее, думает, что кричит, на самом деле не может издать ни звука – так ему страшно в темноте.

На следующий день появляется брат – о да, Дембовский узнает его и хотя не смотрит ему в лицо, но слышит знакомый голос. Просто знает, что это брат, и это приносит ему облегчение, епископ засыпает, но там, во сне, все так же, как здесь, он лежит в том же самом месте и так же боится темноты. Затем брат исчезает. Вечером этого дня в уме епископа появляются картины. Он находится в Каменце возле своего дворца, возле собора, но не стоит на земле, а висит в воздухе, на уровне края крыши. Замечает, что под крышей поселились голуби, но гнездо заброшено и в нем валяются старые скорлупки. Потом видит вознесенную на высокую колонну светлую, лучезарную фигуру Девы Марии, которую он недавно освятил, – тогда страх на мгновение уходит, но тут же возвращается, как только взгляд епископа обращается к реке и очертаниям крепости. Он чувствует на себе взоры множества глаз, равнодушно смотрящих из пустоты. Как будто там ждут миллионы людей.

Еще он видит горящие книги, распухшие и лопающиеся от пламени. Но прежде, чем огонь лизнет белизну страниц, буквы, напоминающие муравьев или других маленьких подвижных насекомых, цепочками убегают со страниц и исчезают в темноте. Дембовский видит их очень отчетливо и, в сущности, не особенно удивляется тому, что буквы живые: одни перебирают крошечными ножками, а другим, которые их лишены, приходится прыгать или ползти. Епископ понятия не имеет, как они называются, но это бегство букв его трогает, он склоняется к ним едва ли не с нежностью и спустя некоторое время видит, что ни одной не осталось – горят чистые белые страницы.

Затем епископ Дембовский теряет сознание. Кровопускание не помогает.

Вечером он умирает.

Врачи и секретари, дежурившие у постели епископа, а также его ближайший соратник ксендз Пикульский настолько потрясены этой смертью, что выглядят ошеломленными. Как же так? Ведь он был здоров. Ну, не совсем здоров – имелись проблемы с кровью, она циркулировала слишком медленно, стала слишком густой, поэтому он и умер. Но Его Преосвященство ни на что не жаловался. Может, просто не говорил. Разве что мерз. Но это не причина умирать. Поэтому во дворце решают пока не сообщать о случившемся. Сидят, не зная, как поступить. В тот же день прибывает остальная часть заказанного белья и приносят сундуки для упаковки рукописей. Все это происходит 17 ноября 1757 года.

О жизни покойной Енты зимой 1757 года, то есть года, когда жгли Талмуд, а затем книги недавних поджигателей

Такое событие, как смерть архиепископа, уникально и больше никогда не повторится. Каждая ситуация и все, из чего она складывается, происходит лишь однажды. Отдельные элементы соединяются для одного-единственного представления, подобно тому как актеры, специально приглашенные на спектакль, играют свои роли, пускай всего один жест, проход по сцене или короткий, поспешный диалог, который, будучи вырван из контекста, кажется совершенно абсурдным.

И все же из этого образуется последовательность событий, которой мы, за неимением другого, вынуждены доверять. Впрочем, если приглядеться внимательнее, так, как это сейчас видит Ента, можно увидеть все зубчатые колеса, шестеренки, болтики и модули, а также мелкие механизмы, которые соединяют изолированные, единичные и неповторимые происшествия. Собственно, они и служат для мира клеем, переносят то или иное слово в примыкающие события, повторяют какой-то жест или гримасу, ритмично, многократно, в различных контекстах, раз за разом сталкивают друг с другом одни и