обнаружила Песеле. Она брала их на палец и подносила к окну, к солнцу, тогда они таяли. Мгновение наблюдала чудо. Целые дворцы из кристаллов белее снега, полные стекла, канделябров, узорных бокалов.

– Где ты это видишь? В снежинке? – удивляется Фрейна. Но однажды сама осторожно берет на кончик пальца такую снежинку и смотрит на нее против солнца. Она чудесная, на удивление крупная, словно монетка, маленький грошик. Кристаллическая красота моментально исчезает, потому что это красота не от мира сего и человеческое тепло ее убивает. Этот миг позволяет заглянуть в высший мир и убедиться в его существовании.

Как это возможно, что мороз на Енту не действует? Израиль несколько раз проверял, особенно по утрам, когда во дворе деревья трещат от холода. Но Ента разве что делается прохладной. На ее ресницах и бровях оседает иней. Иногда приходит Собла, закутывается в тулуп, дремлет.

– Мы не можем тебя похоронить, бабушка, – говорит Енте Песеле. – Но и держать тебя здесь тоже не можем. Тателе говорит, что времена настали очень неспокойные, никто не знает, что будет завтра.

– И будет ли вообще это завтра, – добавляет сестра.

– Приближается конец света. Нам страшно, – отзывается расстроенная Собла. Ей кажется, что бабушкины веки вздрагивают: да, Ента наверняка их слышит. – Что нам делать? Это ведь один из тех безнадежных случаев, когда ты вроде можешь помочь? Помоги же нам. – Собла задерживает дыхание, чтобы не пропустить знак, даже самый незаметный. Но никакого знака нет.

Собла боится. Лучше, чтобы в бабушкином сарае не появлялся прóклятый и отуреченный Яков. Он принесет несчастье. Узнав, что его посадили в тюрьму, Собла все же почувствовала удовлетворение: так тебе и надо, Яков, ты слишком многого хотел. Всегда забирался на самую высокую ветку, всегда хотел быть лучше других. А теперь закончишь свои дни в темнице. Но узнав, что он в безопасности в Джурджу, ощутила облегчение. Раньше столь многое казалось возможным, теперь снова воцарились холод и тьма. В октябре свет отступил за сарай и больше не заглядывает во двор, холод выскользнул из-под камней, где хоронился летом.

Перед сном Собле вспоминаются рассказы о пещере – как Яков, тогда еще юный Янкеле, любил это место. И как он там заблудился в детстве.

Она была тогда маленькой, хорошо знала Якова и всегда его боялась, потому что он не умел держать себя в руках. Дети играли в войну: одни – турки, другие – москали. И однажды Яков, будучи то ли москалем, то ли турком – Собла точно не помнит, – начал драться с таким остервенением и такой яростью, что не мог остановиться и чуть не убил одного мальчика деревянным мечом. Собла до сих пор помнит, как отец тогда избил его до крови.

И теперь под ее веками возникает вход в пещеру – внутри Собла никогда не бывала. Это место ее ужасает, вокруг творится что-то странное, деревья зеленее и тишина такая жуткая, а вся земля под березками заросла черемшой. Эту черемшу там собирают и дают людям во время болезни. Всегда помогает. Никто не знает, насколько велика эта пещера. Говорят, что она простирается на многие мили под землей и имеет форму огромной буквы алеф; говорят, что там целый город. В нем живут гномы и безножки – балакабены, хранители сокровищ…

Внезапно Собла встает, одеяло падает с ее плеч на землю. Она произносит только одно слово:

– Пещера!

О приключениях Ашера Рубина со светом, а его дедушки – с волком

В прошлом году известие о землетрясении в Лиссабоне достигло Львова. Новости распространяются медленно. Те, о которых Ашер прочитал в брошюре, иллюстрированной гравюрами, чудовищны. Ашер изучает их снова и снова, раз десять или даже больше, он потрясен и не может перестать смотреть. Перед глазами у него сцены словно из Страшного суда. Собственно, он ни о чем другом и думать теперь не может.

Рассказывают о горах трупов, и Ашер пытается представить себе, что такое – сто тысяч; это больше, чем население Львова, пришлось бы прибавить еще окрестные деревни и местечки, собрать всех, христиан и евреев, русинов и армян, детей, женщин и мужчин, стариков, животных, невинных коров, собак из собачьих будок. Сколько это – сто тысяч?

Но потом, немного успокоившись, думает, что в этом нет ничего особенного. Никто, видимо, не считал жертв Хмельницкого – целые деревни, города, отрубленные головы шляхты возле усадеб, еврейки с распоротыми животами. Где-то он слышал, что рядом вместе повесили польского шляхтича, еврея и пса. И все же Ашер никогда еще не видел подобных гравюр – чтобы художник скрупулезно выгравировал на металлических пластинах сцены, не поддающиеся человеческому разумению. Постепенно в его голове возникает картина: Ашер видит океан, штурмующий город. Это выглядит так, словно разразилась война стихий: земля защищается огнем от воды, но стихия воды – самая мощная, где пройдут волны, там не остается ничего живого, все будет разрушено и смыто. Корабли напоминают утиные перышки в пруду, люди в этом Армагеддоне почти незаметны, происходящее – за гранью человеческого воображения. За одним исключением: на переднем плане в лодке стоит мужчина, вероятно из знати, потому что на нем красивая одежда, и поднимает к небу сложенные в молитве руки.

Ашер с мстительным удовлетворением отмечает этот жест отчаяния и то, что небо на картине, в сущности, отсутствует. Оно сведено к тонкой полоске над полем битвы. Конечно, а как же иначе?

Рубин уже четыре года живет во Львове, он практикующий врач, лечит глаза. Вместе с одним шлифовальщиком линз подбирает стекла для тех, кто плохо видит. Ашер немного обучался этому в Италии, а теперь самостоятельно совершенствует свои познания. Наибольшее впечатление произвела на него одна книга, которую он оттуда привез, и один фрагмент, словно бы фундамент его исследований, девиз: «И я увидел, что свет, стремящийся к одному концу Изображения, подвергался Преломлению большему, чем тот, который был направлен к другому концу. И таким образом, можно утверждать, что истинная причина длины этого Изображения не может быть иной, чем то, что Свет состоит из лучей различной преломляемости, которые в соответствии с их степенями преломления падают на различные части стены…»

Отец Ашера был каббалистом, погруженным главным образом в изучение света, хотя, помимо этого, являлся арендатором двух деревень на землях Радзивилла в Литве. Арендой занималась мать Ашера, державшая все хозяйство в своих крепких руках. Деревня, в которой они поселились и где у них была корчма, стояла на реке Неман. Помимо нескольких дворов, тут имелись водяная мельница и