Ашер ничего не говорит. Паклей промокает кровь, протирает тряпочкой инструменты и укладывает в сумку, потому что должен немедленно идти делать кровопускание некоему Дейму, главному почтмейстеру, – тот страдает от апоплексии. Заходит еще в кладовку, где держит в банках пиявок. Выбирает самых маленьких, самых голодных: Дейм – мужчина некрупный, так что лишней крови в нем не так много.

– Закрой за мной дверь, – говорит он Гитле. – На оба засова.

Снова октябрь, и снова ощущается тот же запах подсыхающих листьев и сырости. В темноте Ашер Рубин видит группы людей с зажженными факелами. Они с криками выходят за городские стены, где живут бедняки-вероотступники. Слышны возгласы. Где-то на предместьях виднеется слабое зарево – небось горит одна из тех убогих хибар, где люди живут вместе с животными. Как недавно горел Талмуд, так теперь огонь глотает Зоар и другие запретные для богобоязненных евреев книги. Ашер видит телегу, полную еврейской молодежи, возбужденной сжиганием еретических книг: они едут за город, вероятно в сторону Глинян и Буска, где больше всего вероотступников. Его кто-то толкает, какие-то люди кричат, бегают, подняв над головой дубинки. Ашер крепче сжимает банку с пиявками и быстрым шагом направляется к больному. На месте выясняется, что почтмейстер только что умер, поэтому пиявки останутся голодными.

Пани Эльжбета Дружбацкая – ксендзу Хмелёвскому, или О совершенстве неточных форм

…Посылаю Вам, милостивый государь, свои книжечки, и, возможно, Ваш зоркий глаз обнаружит в них нечто большее, чем только лишь легкомыслие мира, ибо для того, чтобы выразить языком все его величие, нельзя использовать слова слишком ясные и очевидные или однозначные – ибо тогда получается нечто вроде наброска пером, который наносят на белую поверхность черными линиями. А слова и образы должны быть гибкими и многозначными, должны мерцать, должны заключать в себе множество смыслов.

Не то чтобы я не ценила Ваши усилия, милостивый государь и благодетель, напротив, грандиозность Вашего труда произвела на меня огромное впечатление. Но у меня такое чувство, что Вы советуетесь с мертвецами. Потому что вот так цитировать и компилировать книги – все равно что копаться в склепах. А факты быстро утрачивают значимость и устаревают. Можно ли описать нашу жизнь вне фактов, опираясь лишь на то, что мы видим и чувствуем, на детали, ощущения?

Я стараюсь смотреть на мир собственными глазами и свой язык иметь, а не пользоваться чужим.

Его Преосвященство епископ Залуский беспокоился, что как издатель потерпит из-за меня убытки, и изливал свою горечь в письмах, а тут оказалось, что весь тираж распродан и, как я узнала, готовится второй. Мне немного жаль, потому что теперь он настаивает на том, чтобы я сама торговала собственными стихами, которые он опубликовал. Епископ прислал мне сотню экземпляров и, поскольку пиаристы из типографии досаждают по поводу денег, велит мне их продавать. Я ответила, что свои стихи писала не ради денег, а для забавы и ради человеческих размышлений. Зарабатывать на них я не хочу и не умею. Это что же – я, подобно какому-нибудь торговцу, должна положить собственные стихи на тележку и раздавать за гроши на ярмарках? Или навязывать какой-нибудь знати и ждать от них милости? Тогда уж лучше вином торговать, чем стихами.

Получили ли Вы мою посылку, которую я передала через тех, кто ехал во Львов? Там были войлочные тапочки, которые мы вышивали осенью, я – малую часть, потому что глаза уже плохо видят, больше дочка и внучки, и сушеные сласти из нашего сада – сливы, груши, которые я особенно люблю, и бочонок розового вина собственного изготовления; будьте осторожны, ксендз, оно крепкое. А главное – там был красивый казимировый шарф для холодных дней в Вашем фирлеювском уединении. Я также позволила себе присовокупить небольшой томик, Вам еще незнакомый, но если положить на весы Ваши «Новые Афины» и мое рукоделье, то, разумеется, это вещи несравнимые. Так уж оно бывает, что двум людям одно и то же кажется разным. Одно думает покинутый, и другое – покидающий. Одно – тот, кто владеет, и другое – тот, кем владеют. Тот, кто сыт, – и тот, кто голоден. Богатая дочь шляхтича мечтает о парижском мопсике, а бедная крестьянская дочь – о гусе на мясо и перья. Поэтому я пишу так:

Убогий свой умишко чтоб занять,

Поскольку звезд исчислить не сумею,

Пойду я в лес деревья посчитать.

Так в арифметике хотя бы преуспею[130].

Ваше же видение – совершенно иное. Вы жаждете знаний, словно океана, из которого каждый может черпать. И полагаете, что образованный человек, прочитав все, не выходя из дома, познает мир. И что человеческое знание подобно книге, точно так же имеет первую и последнюю страницу, а также свои пределы, так что его можно резюмировать, и тогда оно станет доступным каждому. Такую похвальную цель Вы себе ставите, и за это я, Ваша читательница, Вам благодарна. Но у меня своя правда.

Человек – что мир в миниатюре: небо, несомненно, голова.

Чувства в нём роятся как планеты, солнцем светят мысли и слова.

Мир блуждает с человеком вместе. А над ними неба круговерть.

И с восхода да заката вечно дни ночами подгоняет смерть.

Лишь одна луна, во всем иная, одарила женщинами свет.

В них искать опору мирозданья – голове других занятий нет[131].

Эх, скажете Вы – неточно, болтовня. И, наверное, будете правы, и, любезный мой государь, возможно, все это искусство сочинительства есть совершенство неточных форм…

Ксендз-декан Бенедикт Хмелёвский пишет любезной пани Эльжбете Дружбацкой

Ксендз сидит в странной позе, поскольку на коленях у него только что заснула Саба, сестра Фирлейки. Приходится держать ноги неподвижно, уперевшись обеими ступнями в перекладину под столом, чтобы собака не соскользнула на пол. Приходится тянуться к чернильнице через весь стол, и ксендзу это удается. Хуже обстоит дело с перьями на полке за его спиной – он изворачивается и пытается дотянуться до коробки. Перья падают на пол, и ксендз разочарованно вздыхает. Похоже, придется подождать, пока Саба проснется. Но бездействие противно природе ксендза, поэтому он начинает писать затупившимся пером, выходит не так уж плохо. Ничего страшного.

Большой привет и пожелания здоровья шлю Вам, милостивая госпожа, поскольку