Поэтому все облегченно выбираются на солнце, которое как раз взошло, отряхиваются и возвращаются в деревню.

Некоторое время, до дороги, взгляд Енты еще летит вслед за ними, пересчитывает их шапки, но потом ему становится скучно, и он возвращается, касаясь по пути кончиков созревающей травы и сдувая пух с одуванчиков.

На следующий день в пещеру спускается Песеле. Она зажигает масляную лампу и, пройдя десяток метров, попадает в высокий зал. Пламя лампы освещает странные стены, словно бы из оникса, все в выпуклостях и свисающих сосульках. Песеле кажется, будто она попала в одну из тех снежинок, которые образовывались на коже Енты. Она видит тело прабабушки, лежащее на естественном возвышении; оно будто бы стало меньше, чем было вчера. Но кожа розовая и на лице прежняя улыбка.

– Прости, – говорит Песеле. – Это только на время. Когда опасность минует, мы тебя отсюда заберем. – Она сидит с Ентой и рассказывает ей о будущем муже – похоже, тот еще, в сущности, ребенок.

Ris 304. Gorna jaskinia2

17

ПОСКРЁБКИ. МОИ СЕРДЕЧНЫЕ МЕТАНИЯ

В Брахоте 54[133] сказано, что четверо должны благодарить Бога: вернувшиеся с миром моряки, и путники, пересекшие пустыню, и узники, освобожденные из заключения, и больной, который исцелился. Все это я пережил и за все должен благодарить Бога, что и делаю каждый день. И когда я насмотрелся на прихотливую хрупкость нашей жизни, тем более благодарю Бога, что здоров и что одолел немощь после того, как нас со стариком Шором и Нуссеном избили во время беспорядков, случившихся после смерти защитника нашего – епископа. Я беззащитен перед насилием и боюсь боли. Я учился на раввина, а не на воина.

Как только я полностью выздоровел (за исключением безвозвратной потери двух зубов), помог тестю с тещей и моей Лии запасти для корчмы хорошую водку, смалец и капусту, мед и масло, теплую одежду, сам же вложил средства в товары – это был воск – и вместе с Моше из Подгайцев, Хаимом и Ерухимом Липмановичем, с которыми уже несколько недель встречался втайне от Лии, решил последовать за Яковом. Я бы не хотел называть это бегством, хотя именно так может показаться и так назвала это Лия, восклицая, что я всегда предпочитал ей Якова. Она не понимала ни меня, ни моей миссии.

В это же время произошел болезненный раскол среди нас, правоверных: Шоры, казалось, забыли о Якове или же утратили веру в него и надежду, что Яков поведет их, поэтому вместе с Крысой отправились с миссией в Салоники, к последователям Барухии, некогда жестоко преследовавшим Якова.

Мне часто снится один и тот же сон, а реб Мордке всегда говорил, что следует обращать внимание на повторяющиеся сновидения, ибо это наша связь с бесконечностью. Мне снится, будто я брожу по огромному дому, со множеством комнат, дверей и переходов. Я не знаю, чего ищу. Все старое и ветхое, обивка на стенах, некогда дорогая, теперь выцвела и порвалась, полы прогнили.

Этот сон беспокоит меня, я бы предпочел видеть сны каббалистов о спрятанных один в другом дворцах и их бесконечных коридорах, ведущих к божественному трону. А в моем сне – лишь замшелые лабиринты, из которых нет выхода. Когда я с беспокойством рассказал об этом Якову, тот рассмеялся: «Тебе еще повезло, мне снятся конюшни и выгребные ямы».

Осенью я получил письмо от Лии с требованием развода. Рукой местного раввина она обвиняла меня в том, что я стал вероотступником и предал ее на веки вечные. Я плакал, когда мне пришлось писать для нее гет – документ о разводе, но, честно говоря, почувствовал облегчение. Общего у нас мало, а моих кратких визитов домой было недостаточно, чтобы между нами возникла более глубокая связь. Я пообещал заниматься сыном и помогать ей, пока она не устроит свою жизнь, но Лия не ответила.

Просматривая свои записи, я вижу, что редко упоминал свою супругу, на которой женился много лет назад, вернувшись от моего учителя Бешта. Мне предназначили в жены девушку из соседской семьи, дочь родственника моего отца. Я мало писал о ней, потому что меня никогда особо не интересовали вопросы, связанные с женщинами, и я всегда относился к своему браку как к долгу по отношению к роду и племени. Дети-то у нас были, один ребенок из пятерых, которых родила Лия; остальные умерли вскоре после рождения. Она твердила, что это из-за меня, мол, я слишком редко бываю дома, а когда бываю, вечно занят чем-нибудь другим. Я, в свою очередь, считаю, что выполнял свои обязанности добросовестно. Бог поскупился для нас на потомство, давал его, словно приманку, и тут же отбирал. Возможно, я мог бы подарить ей здоровых, красивых детей, которые бы не умирали, как эти. Мог бы научить ее читать, мог построить дом и заниматься делом, чтобы ей не пришлось служить у людей, но такова правда, навеки обременившая мою совесть: взяв Лию в жены, я совершенно не уделял ей внимания.

Моше Подгаецкий, когда у него попросили совета, – а это человек весьма ученый и сведущий в магических делах, – сказал, что за нами тянутся болезненные истории из предыдущих жизней, помнить которые мы не можем, и что нам следует расстаться, дабы не привносить в этот мир новую боль.

Есть в моей жизни два человека, которых я люблю глубоко и неизменно, – Лия и Яков. К моему великому сожалению, это противоположности, которые не выносят друг друга и примирить которые никак невозможно, так что приходится между ними лавировать.

Сам не знаю, как случилось, что я, совершенно несчастный, без жены и без Якова, вновь оказался у Бешта. Я пришел в Мендзыбоже словно в горячке, вероятно, ища того же, что обрел там в юности, – мудрости, умения переносить страдания.

Два дня ждал, пока со мной поговорят, и все это время не признавался, кто я и откуда явился. Скажи я об этом, Бешт мог бы отказаться принять меня: все знали, что мы его огорчаем тем, что в своем еврействе держимся иначе, чем того хотелось бы окружающим.

Совершенно иные обычаи царили теперь в местечке, почти полностью населенном хасидами. Повсюду множество паломников, в лапсердаках до колен, в грязных чулках и штраймлах. Казалось, Мендзыбоже страшно далеко от Львова, от Кракова, что оно погружено в себя, словно в какой-то чудесный сон. Разговоры