Поэтому Мы, контрталмудистов под защиту Нашу принимая, всем повсюду и каждому в отдельности, охранную грамоту благой удачи против гнева и посягательств впредь совершаемых любым человеком и для смягчения несправедливости, законную поддержку выше названным выражая, просьбу к Нам обращенную исполняя, выдать изволили…

Каковой грамоты благой удачи означенные контрталмудисты удостоенные и коей поддержанные, дабы могли безопасно и без всяких препятствий, чинимых теми, чьего притеснения опасаясь, в Королевстве и землях Наших пребывать, торговлю согласно использованию привилегий им дозволенных, во всяком месте, в деревнях, местечках, городах вести и на ярмарках торговать, а также любые сделки достойно и честно совершать, перед Судами, как духовными, так и светскими, коронными, представать, подавать в суд или отвечать на обвинение, о делах не только по закону, но и добровольно извещать, а также иные, согласно закону, справедливости и праведности, действия совершать, сами они, а также их жены, дети и домашняя челядь, кроме того, распространяем Нашу Королевскую протекцию на всякое их имущество, дабы они, мирно и умеренно хозяйствуя, а повода для ссор и конфликтов не давая, эту Нашу милость во зло не обратили, но всем, от которых притеснения или какой-либо опасности опасаются, эту грамоту охранную для повсеместного ознакомления представляли…

Выдано в Варшаве, 11 мес. июня от Р.Х. 1758 г., а правления Нашего XXV года.

Король Август.

Нечасто сам король принимает сторону угнетенных, поэтому настали всеобщая радость и большое волнение, и все принялись собираться, паковать вещи, заканчивать дела. Рынки, где по вечерам шли бесконечные споры, внезапно опустели, потому что теперь все готовились в путь, и до нас уже доходили известия, что на Днестре и Пруте стоят тысячи наших. Возвращаемся в Польшу.

Узнав о толпе, находящейся на берегу Прута в Перебековцах, Яков как следует снарядил Израиля-Османа, который жил здесь, в Джурджу, и давно уже исповедовал мусульманскую веру, и отправил изгнанников из Польши к этой массе несчастных, что сидели там в великой печали, не зная, куда податься. Яков очень переживал за братьев, а особенно из-за того, что там больше матерей, детей и стариков, чем мужчин, которые отправились на заработки. Они жили в наспех слепленных мазанках.

Первым оттуда прибыл второй сын Нуссена. Он пользовался особым расположением Якова, прозвище у него было Сметанкес. Именно Сметанкес, приехав с берега Прута, произнес длинную запоминающуюся речь о страданиях изгнанных из Польши правоверных. Яков сердечно принял его и его товарищей; поскольку дом не мог вместить всех гостей, а возвращаться им не хотелось, на время жары они оставались с нами во дворе, под сенью виноградной лозы. Затем прибыл каббалист Моше Давидович из Подгайцев и сразу сошелся с похожим на него Ерухимом Липмановичем, что очень обрадовало Якова.

Всякое высказывание они начинали со слов: «Мы мааминим», то есть «мы, верующие», как говорили в Салониках, желая подчеркнуть, что чтят Шабтая. Каждый день на рассвете они проверяли, как обстоят дела мира в предсказаниях. Ерухим же постоянно вставлял: «Время делать то… Время делать это». По вечерам Моше видел над головой Якова свет – слегка голубоватый, прохладный, словно бы ледяной; странный свет. Они считали, что Яков должен вернуться в Польшу и полностью взять на себя руководство. Он должен вернуться, потому что потерявшие терпение единоверцы во главе с Крысой, который с ними остался, обращаются к салоникским правоверным. И, говорят, братья Шор виделись в Венгрии с Вольфом, сыном знаменитого Эйбешюца, просили его возглавить польскую братию.

«Если ты не пойдешь, пойдут другие», – говорил я каждый день, хорошо зная Якова. Поняв, что кто-то может его превзойти, он моментально впадал в ярость и сосредотачивался на деле.

Моше из Подгайцев, когда говорил, наклонялся вперед, вытягивал шею, а поскольку голос у него был высокий и звучный, он сразу привлекал всеобщее внимание. И настолько погружался в рассказываемую историю, что махал кулаками, тряс головой, возводил глаза к небу и вообще витийствовал. Он оказался хорошим актером, и не было никого, кому бы он не умел подражать. Поэтому мы часто просили его об этом.

Когда Моше изображал меня, я, бывало, сам смеялся до слез, видя себя в его жестах: вспыльчивого, нетерпеливого; даже мое заикание ему удавалось передать во всех подробностях. И только ему, Моше из Подгайцев, позволялось передразнивать Якова: он вытягивался в струнку, голова слегка склонялась вперед, глаза делались круглыми, птичьими, взгляд пронзительным, он медленно моргал, и готов побиться об заклад, что нос у него удлинялся. Потом он складывал руки за спиной и начинал двигаться и так же слегка шаркал ногами, то ли горделиво, то ли лениво. Сначала мы хихикали, а потом катались по земле от хохота – когда Моше показывал, как Яков обращается к людям.

И Яков тоже смеялся вместе с нами, а смех у него был глубоким, гулким, словно доносился из глубины колодца. Всем сразу делалось хорошо, когда он смеялся, – словно над головами у нас вырастал шатер, который нас защищал. Хороший актер, повторяю, этот Моше из Подгайцев, а ведь это ученый раввин.

Как-то в августе прискакал на лошади запыхавшийся Осман из Черновцов с известием, что наши правоверные, стоявшие на берегу реки, снабженные королевской грамотой и подбадриваемые какими-то посланниками нового епископа, перешли со всеми своими пожитками и с песней на устах вброд Днестр, никто их не тронул, а стража на границе только смотрела на эту радостную процессию. Осман сказал, что они разошлись по трем деревням на землях епископа, где у них были знакомые, а некоторые сами там жили – в Устисках, Иванье и Гармацком, – и теперь выслали Османа с просьбой, чтобы и Яков туда приехал.

«Они тебя ждут как манны небесной, – сказал Осман и опустился на колени. – Ты себе даже не представляешь, как они тебя ждут». И Яков вдруг рассмеялся и радостно проговорил: «Lustig, unsere Brüder haben einen Platz erhalten»[138], что я тут же старательно записал.

Теперь почти каждый день кто-нибудь приезжал из Польши, взволнованный, с добрыми вестями, и стало ясно, что мы возвращаемся. Хана уже обо всем узнала, потому что теперь ходила мрачная и смотрела на меня молча и неприязненно, словно это я виноват, что Яков хочет покинуть свой прекрасный дом. И сразу после сбора винограда, который впервые за многие годы так уродился и оказался настолько сладким, что прилипал к пальцам, мы отправились к нашим людям в Бухарест за поддержкой. И собрали столько средств, что смогли купить телеги и лошадей и начали готовиться в путь. А из письма братьев из Польши мы узнали, что