и собравшись уснуть, я представил себе Лию, меня охватило глубокое сожаление: она теперь стареет в одиночестве, много работает, так измучена и вечно печальна, словно невзгоды этого мира клонят ее к земле. И мне вспомнились все страдающие люди и животные, так, что я зарыдал без слез и начал горячо молиться о конце этого мира, в котором люди только и смотрят, как бы убить, обобрать, унизить, взять за горло. И вдруг понял, что, возможно, никогда уже не вернусь на Подолье, потому что там для нас нет места – для нас, которые хотят идти своим путем, смело, свободные от бремени религии и обычаев. И что пути, которыми мы пойдем, могут меняться – я сам часто переставал ориентироваться, – однако направление выбрано верное.

На третий день, когда мы уже обсудили всю ситуацию, интриги Крысы и молчание Шоров, когда прочитали ему письма от наших, Яков сказал, что турки приняли нас хорошо и без лишних разговоров оказали помощь, поэтому надо держаться с ними заодно, другого выхода нет. Нужно добиться заступничества Турции.

«Будьте благоразумны. Мы столько об этом говорим, много лет, а когда приходит время действовать, вы отказываетесь», – говорил он.

Потом понизил голос, так, что нам пришлось к нему наклониться:

«Это словно войти в холодную воду – тело вздрагивает, но потом привыкает, и то, что казалось непреодолимо чужим, становится приятным и знакомым». – Он хорошо знал муфтия, вел с ним дела и большей частью своего состояния был обязан торговле с Портой.

Итак, хотя снега все еще было много, мы взяли четверо саней, Хану, малышку Авачу и еще Гершеля, который за ними ухаживал, и батраков, чтобы править санями, прихватили подарки, вино и польскую водку и поехали в Русе, то есть Рущук, где был муфтий, добрый знакомый Якова. Сначала Яков вышел перемолвиться со здешним агой, который был ему как друг, они немного поговорили, а нас, словно долгожданных гостей, потчевали сластями. Вернулись оба довольные, и Яков, и этот турок. На следующий день в полдень мы и еще другие правоверные из Рущука, где наших было довольно много, пришли в мечеть. И там все приняли ислам, надев на головы зеленые чалмы. Времени все это заняло немного; нам пришлось только повторить слова шахады[134] – «Ла илаха иллаллах Мухаммадур расулуллах»[135], Яков дал нам всем новые турецкие имена: Кара, Осман, Мехмед и Хасан, а своей жене и дочери – Фатима и Аиша, такие же, какие носили дочь и любимая жена пророка. Таким образом, набралось тринадцать верующих, что было необходимо для создания собственного стана, такого же, как у Барухии.

И мы вдруг снова оказались в безопасности. Во второй раз Яков стал хахамом, нашим Господином. И мы, преисполнившись доверия, признали его Господином и теперь желали, чтобы он отправился с нами в Польшу.

На обратном пути у всех было хорошее настроение, и мы принялись во весь голос, до хрипоты распевать наши песни – словно это просто праздничное катание на санях. Я почувствовал себя лучше, и мои мысли вновь обретали смысл. К Богу мы идем через три религии: еврейскую, Исмаила и Эдома. Как и было сказано. А я уже давно перевел с древнееврейского на турецкий свою любимую молитву, и, когда вечером прочитал ее, она всем понравилась, и они даже записали ее себе на новом языке. Вот она:

                     «Под серым одеяньем у меня нет ничего, одна душа нагая.

                     И та здесь ненадолго, близок час – сбежит, любую цепь превозмогая.

                     Всё, чем жила, оставит на песке, лишь парус развернёт белее снега.

                     И сердце остановится в тоске, когда душа отчалит прочь от брега.

                     Вдоль городов бесшумно поплывёт, в порты не заходя за пропитаньем.

                     И стража, что за мысом ее ждёт, не станет для бесплотной испытаньем.

                     Не возводите стены до небес, она крылом их не заденет даже,

                     Но праведнику выдаст, не скупясь, добра души, последнее раздавшей.

                     Не терпит никаких она границ, напрасны все барьеры и запреты.

                     Не спорьте с ней, душа в себе хранит на все вопросы мудрые ответы.

                     Она живёт такой, какая есть, и не печётся о своих манерах.

                     Святая простота руками ест, ей чужды фальшь и светские маневры.

                     С какою мерой к ней ни подходи, не описать стихами духа странствий.

                     Не удержать дыхание в груди, последний выдох улетит в пространство.

                     Тишайший и прозрачный как туман растает в моей душе прощальный оклик,

                     Надежд моих возвышенный обман, красы моей нерукотворный облик.

                     Мне отвори замкнутые уста, мой добрый Боже, Господи, помилуй!

                     Позволь начать всё с чистого листа, наполни сердце разумом и силой.

                     Я буду петь и восклицать тогда душе свободной вечную осанну!

                     О, Ты был прав, Господь, Ты прав всегда: моё богатство —

                      лишь душа босая»[136].

Тогда я испытал чувство счастья – и сразу, в один день, наступила весна, точнее, в один полдень, когда солнце набралось сил и стало жечь нам спины. Мы уже сумели продать все товары и сделали перерыв в бухгалтерской работе, а на следующее утро меня разбудило пение птиц, и тут же неведомо каким образом сделалось зелено, травка выросла между камнями во дворе, и тамариск принялся расцветать. Лошади стояли неподвижно в солнечных пятнах, грея спины и щурясь.

Мое окно выходило на виноградник, и это был единственный раз, когда я стал свидетелем всего процесса возвращения к жизни после зимы, от начала и до конца, от бутонов до спелых ягод. В августе виноград уже можно было собирать, такими гроздья стали налитыми и тяжелыми. Так что я думал – вот Бог показывает мне: любой идее требуется время, чтобы родиться, казалось бы, из ниоткуда. Ей нужны подходящие пора и ритм. И ничего невозможно ускорить или обойти. Я давил пальцами виноградины и думал, как много сделал за это время Бог, позволив созреть винограду, вырасти овощам в земле и фруктам на деревьях.

Ошибся бы тот, кто подумал, будто мы сидели там в праздности. Днем мы писали письма и рассылали их по всему миру нашим братьям – в Германию, в Моравию, в Салоники и Смирну. Яков же, имея тесные связи с местными властями,