Хозяйские палачи поймали его и еще одного беглеца и спьяну так их избили, что те потеряли сознание. Испугавшись хозяйского гнева, они попытались было привести их в чувство, но потом решили, что крестьяне мертвы, и оставили их в дубовой роще, засыпав снегом, чтобы скрыть грех. Тот, второй, сразу умер. Ян лежал лицом вниз; каким-то чудом его нашли проезжавшие мимо на нескольких телегах евреи.

Он очнулся несколько дней спустя в рогатинском коровнике Шоров, среди животных, окруженный запахом навоза и их тел, их теплом. Чужой язык вокруг, чужие лица: Ян подумал, что умер и находится в чистилище, только чистилище почему-то еврейское. И здесь ему придется провести вечность, припоминая свои мелкие и невинные крестьянские грехи и горько о них сожалея.

Кузен и кузина заключают соглашение и начинают военные действия

– Ты мне не дядя, а я тебе не тетя. Я в девичестве – Потоцкая. В крайнем случае ты можешь быть родственником моего мужа, но я вашей родословной не знаю, – говорит ему Коссаковская и велит сесть.

Катажина сидит, обложившись бумагами, кладет написанное поверх стопки – дальше этим займется Агнешка, с которой они теперь неразлучны: подсушит чернила песком.

«Что у нее за дела?» – думает Моливда.

– Я присматриваю за обширными угодьями, проверяю счета, веду переписку, муж мой не большой любитель всего этого, – отзывается она, словно прочитав его мысли, и Моливда удивленно приподнимает брови. – Слежу за делами семьи, сватаю, информирую, договариваюсь, устраиваю, напоминаю…

Каштелян, ее супруг, разгуливает по комнате с рюмкой ликера, вышагивает забавно, точно цапля, подволакивая ноги по турецкому ковру. Подошвы быстро сотрутся, думает Моливда. На нем бледно-желтый кафтан, сшитый специально на его нескладную фигуру, так что в нем Коссаковский смотрится даже элегантно.

– Моя любезная женушка – это целая институция. Ей бы и королевский секретариат позавидовал, – весело замечает он. – Она даже в моих семейных связях разбирается, о моих родственниках заботится.

Коссаковская бросает на него испепеляющий взгляд. Но Моливда знает, что, вопреки видимости, они добрые супруги. В том смысле, что каждый занят своим.

Каштелян закуривает трубку и обращается к новоиспеченному родственнику:

– А почему вы так за них беспокоитесь, голубчик?

– Душевный порыв, – отвечает Моливда после долгой паузы и легонько ударяет себя в грудь, точно хочет заверить каштеляна, что не притворяется и у него там в самом деле имеется душа. – Они мне близки. Потому что они порядочны и их намерения честны…

– Порядочный еврей… – говорит Коссаковская и смотрит на него иронически: – Они тебе платят?

– Я не из-за денег этим занимаюсь.

– В этом не было бы ничего дурного, кабы из-за денег…

– Нет, не из-за денег, – повторяет Моливда и, помолчав, добавляет: – Но они платят.

Катажина Коссаковская откидывается на спинку кресла и вытягивает вперед длинные ноги.

– Ну да, понимаю: ради славы, ради репутации, как светлой памяти покойный епископ. Карьеру делаешь.

– Я не умею делать карьеру, вам уже наверняка доложили. Если бы я хотел сделать карьеру, то трудился бы в королевской канцелярии, куда дядя устроил меня в юности. Сейчас бы уже небось министром стал.

– Подай-ка мне трубку, голубчик, – говорит Коссаковская мужу и протягивает руку. – Горяч ты, братец. Так кому мне писать? И на что ссылаться? А может, ты меня познакомишь с этим их Франком?

– Он сейчас на Туретчине, потому что здесь его хотели убить.

– Кому нужно его убивать? Ведь наша страна славится своей толерантностью.

– Свои. Их преследуют свои же. Свои, то есть евреи.

– Да ведь обычно они держатся заодно. – Коссаковская не понимает; теперь она принимается набивать трубку. Табак Катажина хранит в вышитом кожаном мешочке.

– Но не в этом случае. Эти шабтайвинники считают, что следует отказаться от еврейской религии. Большая часть евреев приняла в Турции ислам именно поэтому. А евреи в католической стране хотели бы обратиться в местную веру. Для любого ортодоксального иудея это хуже смерти: отказаться от своей веры.

– А почему они хотят в католицизм? – спрашивает каштелян, заинтересовавшись этой причудой. До сих пор было ясно: еврей – это еврей, для него есть синагога; католик – это католик, для него есть костел; русин – это русин, для него есть церковь. Каштеляну подобные метания не слишком по душе.

– Их первый Мессия говорит, что нужно брать самое лучшее из каждой религии.

– И он прав, – говорит Коссаковская.

– Как это: первый Мессия? А второй? Второй тоже имеется? – спрашивает заинтригованный каштелян.

Моливда объясняет, но неохотно, словно знает – Коссаковский все равно тут же забудет о том, что услышал:

– Некоторые говорили, что Мессий должно быть трое. Один уже был, это Шабтай Цви. Потом Барухия…

– Я о таком не слыхал…

– А третий скоро придет и избавит их от всех страданий.

– Отчего ж им так худо? – спрашивает каштелян.

– Хорошего мало. Сами видите, милостивый государь. И я вижу, как люди живут в нищете и унижении, так что эти пытаются спастись, пока еще не превратились в скот. Еврейская религия близка к нашей, точно так же как и у мусульман, те же камешки в узоре, нужно только уметь их сложить. Они ревностны в своей вере. Ищут Бога сердцем, сражаются за него, а не как мы, Аве Мария да лежание крестом.

Коссаковская вздыхает:

– Наши крестьяне – вот кому следовало бы ждать Мессию… Нам так необходимы новые проявления христианского духа! Кто теперь способен на горячую молитву?

Моливда начинает выражаться поэтически. Это он умеет.

– Это скорее похоже на бунт, на мятеж. Бабочка, которая утром взмывает в небо, – это не преображенная, мятежная или обновленная куколка. Это все то же самое существо, но возведенное во вторую степень жизни. Это трансформированная куколка. Христианский дух гибок, подвижен, вездесущ… И нам пойдет на пользу, если мы их примем.

– Хе-хе… да ты, братец, прямо проповедник, – в голосе Коссаковской слышится ирония.

Моливда перебирает пуговицы на своем кафтане, совсем новеньком, из коричневой шерстяной ткани, на красной шелковой подкладке. Он купил его на деньги, полученные от Нахмана. Но на пуговицы не хватило – они из дешевого агата, холодные на ощупь.

– Есть такое старое пророчество, о котором сейчас все говорят, будто оно исходит еще от предков, из глубокой древности…

– К пророчествам я всегда прислушиваюсь. – Коссаковская с явным удовольствием затягивается трубкой и поворачивается к Моливде. Улыбка ее красит. – Что-нибудь будет, а может, и не будет. Знаешь? Коли на святого Петра идет дождь или слякотно, то на святого Иеронима дождь или пойдет, или нет, – говорит Катажина и разражается смехом. Супруг тоже хихикает, видимо они обладают схожим чувством