верует в проповеди невежественного ксендза, который едва умеет читать по слогам, да и то лишь святцы, охотно доверит свой разум любой чепухе и любым предрассудкам, – все это я наблюдал у светлой памяти епископа Дембовского, который не переставал восхищаться «Новыми Афинами».

Коссаковская смотрит на него с удивлением:

– А чем тебе не угодил ксендз Хмелёвский со своими «Афинами»? Все их читают. Это наша silva rerum[143]. Не цепляйтесь к книгам. Сами по себе книги ни в чем не повинны.

Моливда смущенно молчит. А Коссаковская продолжает:

– Я тебе только одно скажу: по моему мнению, евреи здесь единственные полезные люди, потому что знать ни в чем не разбирается и разбираться не желает, занятая исключительно сибаритством. Но этим твоим еврейским еретикам еще и землю подай!

– В Турции они тоже так селятся. Вся Джурджу, Видин и Русе, половина Бухареста, греческие Салоники. Они там торгуют и наслаждаются покоем…

– …обратившись в ислам… Это правда?

– Но послушайте, ведь они готовы креститься.

Коссаковская опускает подбородок на ладони и приближает свое лицо к лицу Моливды, смотрит на него испытующе, по-мужски:

– Кто ты такой, Моливда?

Моливда не моргнув глазом отвечает:

– Их переводчик.

– Это правда, что ты жил у староверов?

– Правда. Я не стыжусь этого и не отрицаю. Впрочем, это были не староверы. А впрочем, какая разница?

– А такая, что вы друг друга стоите, еретики.

– К Богу ведет много путей, не нам об этом судить.

– Именно что нам. Есть дороги и есть бездорожье.

– Тогда помогите им, милостивая моя благодетельница, найти истинный путь.

Коссаковская откидывается назад и широко улыбается. Встает, подходит поближе и берет Моливду под руку.

– А грех адамитов? – она понижает голос и смотрит на Агнешку; девушка, чуткая, как мышь, уже прислушивается, вытянув шею. – Говорят, что эти их обряды вовсе не христианские. – Катажина осторожно поправляет платок, прикрывающий декольте. – А кстати, что это за грех? Объясни мне, просвещенный кузен.

– Все, что не умещается в головах тех, кто так говорит.

Моливда отправляется в путь и видит царство вольных людей

После возвращения в Польшу Моливде все кажется странным и непривычным. Он не был здесь много лет, а память у него короткая или хромая – все запомнилось каким-то другим. Больше всего поражает серость пейзажа и далекий горизонт. А еще свет – более нежный, чем на юге, более мягкий. Печальный польский свет. Источник меланхолии.

От Львова до Люблина он добирается в экипаже, но в Люблине берет лошадь – так лучше, чем в душной тряской коробке.

Едва выехав из Люблина, Моливда словно бы попадает в другую страну, другой космос, где люди перестают быть планетами, движущимися по постоянным орбитам – вокруг рыночной площади, дома, поля или мастерской, и становятся блуждающими огоньками.

Это те вольные люди, о которых рассказывал Моливде Нахман, и многие из них присоединяются к правоверным. Но Моливда обнаруживает, что среди этих вольных людей не только евреи, как он полагал, более того, евреи здесь в меньшинстве. Это какая-то отдельная нация, отличная от городской, сельской и оседлой. Это те, кто не принадлежит ни хозяину, ни общине, всевозможные бродяги, странники, своевольные батраки, всякого рода беглецы. Объединяет их, безусловно, нежелание жить спокойной оседлой жизнью, словно ноги сами их несут, потому что они плохо себя чувствуют, оказавшись заперты в четырех стенах. Так поначалу может показаться: сами виноваты, это их выбор. Но Моливда со своей лошади взирает на них сострадательно и думает, что большинство из этих людей все же мечтают о собственной постели, привычной миске и стабильной, оседлой жизни, просто судьба так сложилась, что пришлось сняться с места. Он и сам такой.

Они сидят на обочине у городской заставы, словно нуждаются в отдыхе после тягостного визита в человеческое поселение, словно хотят стряхнуть с себя его зловонный воздух, налипший на ноги мусор, грязь и шум людской толпы. Бродячие торговцы пересчитывают заработанные деньги. Лотки, уже почти пустые, сложены и стоят рядом, но продавцы поглядывают краем глаза: не покажется ли на дороге кто-нибудь, кому известно: остатки – сладки. Довольно много шотландцев из далеких краев, они несут на спине все свое добро: красиво сплетенные шелковые ленты, гребни из черепахового панциря, образки святых, помаду для роста волос, стеклянные бусины, зеркальца в деревянных рамках. Говорят на странном языке, иногда их действительно сложно понять, но речь звонкой монеты внятна каждому.

Рядом отдыхает продавец образков – дед с длинной бородой, в соломенной шляпе с широкими полями. У него деревянный каркас на ремнях с прикрепленными к нему изображениями святых. Дед снял со спины свой тяжелый груз и перекусывает тем, чем заплатили крестьяне, – жирным творогом, влажным ржаным хлебом, который во рту превращается в клецки. Настоящее пиршество! В кожаной сумке наверняка имеются также бутылочки со святой водой, мешочки с песком из пустыни, в которой Иисус сорок дней молился, и прочие чудеса, при виде которых покупатели изумленно таращат глаза. В детстве Моливда немало такого навидался.

Продавец образков обычно притворяется богобоязненным человеком, который по чистой случайности промышляет торговлей. И, войдя в роль, немного повышает голос, чтобы напоминало проповедь, говорит нараспев, словно читает вслух Священное Писание, время от времени вставляет латинские слова, к месту и не очень, на крестьян это всегда производит сильное впечатление. На груди у него большой деревянный крест, довольно тяжелый; сейчас дед прислонил его к дереву и проветривает на нем онучи. Образки он продает так: сперва присмотрит в деревне дом побогаче, потом отправляется туда и, словно в каком-то экстазе, твердит, что, мол, образок сам выбрал этот дом и даже стену – ту, что в горнице красный угол. Крестьянину сложно отказать святому образку, он вытаскивает из тайника пóтом и кровью заработанные деньги и платит.

Дальше стоит корчма, маленькая и покосившаяся, кое-как побеленная, но с крылечком и импровизированными лавочками: два столбика, накрытых доской. На лавочки присаживаются деды, слишком бедные, чтобы зайти внутрь и попросить еды, – рассчитывают на милостыню, которую подаст тот, кто уже утолил голод, а потому повеселел и сердцем смягчился.

Моливда спешивается, хотя не слишком далеко отъехал от Люблина. К нему немедленно подходят два старика, готовые поплакаться. Моливда угощает их табаком и сам тоже курит, те восторженно благодарят. Он узнает, что оба из одной деревни: семьям трудно их содержать, поэтому каждую весну старики отправляются побираться, а на зиму возвращаются домой. К ним присоединилась полуслепая тетка, которая в одиночку идет в Ченстохову, так она говорит, но если приглядеться, то под ее фартуком можно увидеть множество