больше не думает о скрюченном теле епископа и его открытых испуганных глазах, совершенно красных – видимо, умирание потребовало такого усилия, что сосуды полопались. Ведутся лихорадочные споры: успеют ли подготовить достойные похороны, ведь приближается Рождество, а сразу следом за ним – карнавал. В это время все едят и пьют, ходят в гости к соседям, гуляют, так что и это приходится учитывать при назначении даты похорон. Неподходящий момент выбрал для смерти епископ – перед Рождеством.

Заказывают стихи в честь умершего. Начинают писать речи, нанимают монахинь для вышивания траурных хоругвей и риз. Два лучших львовских художника пишут портреты епископа в гробу. А живые задаются вопросом: может, лучше облачиться в меха, ведь сейчас зима, или: годится ли для этого времени года имеющаяся обувь. А также: не заказать ли супруге новую шубу с лисьим воротником; уместны были бы также турецкие пояса, ну и меховые шапки, украшенные перьями и драгоценностями. На похороны принято приходить одетым по-восточному богато, в сарматском стиле – так диктует традиция.

Ris 298 (3)

К Пикульскому это не относится – он будет одет как ксендз, в сутану и отороченное мехом черное шерстяное пальто до пят. Однако пока что через его руки проходят сметы, а в них суммы, которые ему и не снились. Фиолетовая ткань, чтобы затянуть стены костела, – еще спорят, сколько сотен локтей требуется, потому что никто не в состоянии точно измерить поверхность стен собора, а также факелы и свечной воск – на это уйдет почти половина общей суммы! Организацией приезда гостей, размещением их занимается целая группа людей, а другая, столь же многочисленная, – самими поминками. У евреев уже взяты ссуды на сооружение катафалка в соборе и на свечи.

Похороны епископа Дембовского станут неожиданной, досрочной кульминацией карнавала. Это должно быть поистине pompa funebris с речами, хоругвями, залпами орудий и хорами.

Возникает проблема: когда открывают завещание, выясняется, что епископ хотел похороны скромные и тихие. Завещание вызывает недоумение: как же так? Но епископ Солтык прав, утверждая, что ни один польский епископ не имеет права умереть незаметно. Хорошо, что наступили морозы и можно будет подождать с погребением, пока все смогут узнать о случившемся и собраться в дорогу.

Сразу после Рождества тело архиепископа на санях торжественно перевезли в Каменец. По пути ставили алтари и совершали службы, хотя мороз был чудовищный и клубы пара поднимались в небо из уст верующих, словно молитвы. Крестьяне благоговейно следили за этим шествием, преклоняя колени в сугробах, – православные также, они размашисто и многократно крестились. Кое-кто подумал, будто это военный поход, а не похоронная процессия.

В день похорон процессия, состоящая из представителей всех трех католических обрядов – латинского, униатского и армянского, а также шляхты и государственных сановников, ремесленных цехов, военных и простого люда, под звуки выстрелов и залпов направилась к собору. В разных частях города звучали прощальные речи, а завершающую произнес провинциал иезуитов. Торжества продолжались до одиннадцати часов вечера. На следующий день прошли мессы, и лишь в семь часов вечера тело упокоилось в могиле. По всему городу горели факелы.

Хорошо, что ударил мороз – и почерневшее тело епископа Дембовского превратилось в замороженный кусок мяса.

О пролитой крови и голодных пиявках

Однажды вечером, когда Ашер стоит, прислонившись к дверному косяку, и смотрит, как женщины купают маленького Самуила, слышится стук в дверь. Он неохотно открывает и видит молодого человека, расхристанного, в крови, бормочущего отчасти по-польски, отчасти на идише, умоляющего пойти с ним, чтобы спасти какого-то раввина.

– Элишу? Какого Элишу? – спрашивает Ашер, но уже закатывает рукава и снимает с вешалки пальто. Он берет свой докторский чемоданчик, который, как и полагается, тщательно собран и всегда стоит у порога.

– Элишу Шора из Рогатина, на него напали, избили, поломали, Иисусе Христе, – бормочет мужчина.

– Кто ты? – спрашивает потрясенный этим «Иисусе Христе» Ашер, когда они спускаются по лестнице.

– Я Грицко, Хаим, неважно, вы только, милостивый пан, не пугайтесь, столько крови, столько крови… Мы во Львов по делам приехали…

Он ведет Ашера за угол, в переулок, а затем на темный двор, они спускаются по ступеням в низкую комнату, освещенную масляной лампой. На кровати лежит старик Шор – Ашер узнает его по высокому лбу с залысинами, хотя лицо залито кровью, рядом старший из сыновей, Соломон, Шломо, а за ним Исаак и еще какие-то люди, которых он не знает. Все в крови, в синяках. Шломо держится за ухо, между пальцами просачиваются струйки крови и застывают темными полосками. Ашер хочет спросить, что случилось, но изо рта старика вырывается хрип, и доктор бросается к нему, чтобы осторожно приподнять, иначе без сознания он может захлебнуться собственной кровью.

– Посветите мне, – говорит он спокойным, решительным голосом, и сыновья поспешно зажигают свечи. – И дайте воды, теплой.

Осторожно сняв с Элиши рубашку, Ашер видит на груди раввина ремешок с мешочками, в них – амулеты; хочет их снять, но ему не позволяют, поэтому он только отодвигает их в сторону, на плечо раненого, чтобы обнажить сломанную ключицу и большой синяк на груди, приобретший фиолетовый цвет. У Шора выбиты зубы и сломан нос, из рассеченной брови льется кровь.

– Жить будет, – говорит Ашер – возможно, слишком поспешно, но ему хочется их успокоить.

Тогда они начинают шепотом петь, именно так, шепотом, но Ашер не понимает слов, только догадывается, что это на сефардском языке – какая-то молитва.

Ашер отводит раненых к себе домой, там у него бинты и медицинские инструменты. Соломону нужно перевязать ухо. В полуоткрытую дверь заглядывает Гитля. Молодой Шор скользит взглядом по ее лицу, но не узнает, она немного поправилась. Впрочем, как ему может прийти в голову, что женщина врача – стражница, та самая, которая не так давно была с Яковом.

Перевязанные раненые уходят, а Гитля, размашисто нарезая лук, напевает себе под нос сефардскую молитву. Все громче.

– Гитля! – говорит Ашер. – Прекрати это бормотание.

– В городе говорят, что епископ превратился в призрака и теперь ходит вокруг своего дворца и исповедуется. Это защитная молитва. Древняя, поэтому действенная.

– Что ж, каждый из нас станет после смерти призраком. Прекрати, малыш пугается.

– Что ты за еврей, если не веришь в призраков? – Гитля улыбается и вытирает луковые слезы фартуком.

– Ты тоже не веришь.

– Евреи радуются! Это великое чудо, большее, чем те, что происходили в былые времена. Про епископа говорили, что это Аман, а теперь, когда он умер, можно бить еретиков. Старый Рапапорт издал указ,