– Да ты убил меня! Вот что ты сделал. Думаешь, я поверютвоему вранью? Ты приговорил меня к этому гниющему, вонючему, больному телу,вот что ты сделал! Думаешь, я не знаю, насколько глубока твоя ненависть,думаешь, я не узнаю возмездие в лицо? Ради Бога, скажи правду.

– Правда в том, что я тебя люблю. Но сейчас нетерпениеслепит тебе глаза, тебя утомляют обычные болезни. И ты никогда не простишь мне,если я лишу тебя твоей судьбы. Только со временем ты осознаешь подлинноезначение моего поступка.

– Нет, нет, прошу тебя. – Я снова подошел к нему, насей раз без злости. Я медленно приближался, пока не положил руки ему на плечи ине уловил аромат пыли и земли, приставший к его одежде. Боже мой, из чего жесделана наша кожа, что она так красиво притягивает к себе свет? И наши глаза.Стоит только посмотреть ему в глаза…

– Луи, – сказал я. – Возьми меня, я этого хочу.Пожалуйста, выполни мою просьбу. Предоставь мне самому интерпретировать моирассказы. Возьми меня, Луи, посмотри на меня. – Я схватил его холоднуюбезжизенную руку и приложил ее к своему лицу. – Потрогай, какая у менякровь, какая она горячая. Ты хочешь меня, Луи, знаешь, что хочешь. Ты хочешьменя, хочешь, чтобы я оказался в твоей власти, как ты оказался в моеймного-много лет назад. Я стану твоим сыном, Луи. Пожалуйста, сделай это. Незаставляй меня умолять тебя на коленях.

Я почувствовал, как что-то в нем изменилось, как внезапнохищно заблестели его глаза. Но что оказалось сильнее его жажды? Его воля.

– Нет, Лестат, – прошептал он. – Я не могу. Пустьдаже я ошибаюсь, а ты прав. И все твои уговоры бессмысленны – я все равно немогу.

Я обнял его, такого холодного, неподатливого – чудовище,созданное мной из человеческой плоти. Я, содрогаясь, прижался губами к его щекеи провел пальцами по его шее.

Он не отстранился. Не мог себя заставить. Я ощутил, какмедленно, беззвучно вздымается его грудь.

– Ну пожалуйста, начинай, красавчик, – прошептал я емув ухо. – Прими этот жар в свои вены и отдай мне всю силу, которую якогда-то передал тебе. – Я приложил губы к его холодному бесцветномурту. – Дай мне будущее, Луи. Дай мне вечность. Сними меня с креста.

Боковым зрением я увидел, как он поднял руку, и почувствовалприкосновение атласных пальцев к щеке. Он погладил мою шею.

– Не могу, Лестат.

– Можешь, ты же знаешь, что можешь, – прошептал я,целуя его в ухо, сглатывая слезы и обнимая его левой рукой за пояс. – Ох,только не оставляй меня в беде, не надо.

– Не надо, не проси меня, – скорбно ответил он. –Я ухожу. Больше ты меня не увидишь.

– Луи! – Я прижался к нему покрепче. – Ты неможешь отказать мне.

– Нет, могу, я уже отказал.

Я почувствовал, как он напрягся, стараясь высвободиться, непричинив мне вреда. Я сжал его еще крепче, отказываясь идти на попятный.

– Больше ты меня здесь не найдешь. Но где ее искать, тызнаешь. Она тебя ждет. Пойми же, ты победил. Снова смертный и молодой, совсеммолодой. Снова смертный и красивый, очень красивый. Снова смертный плюс всетвои знания и прежняя непоколебимая воля.

Он легко и решительно убрал мои руки и оттолкнул меня,сжимая мои ладони в своих.

– Прощай, Лестат, – сказал он. – Возможно, к тебепридут остальные. Со временем, когда они почувствуют, что ты уже достаточнорасплатился.

Я вскрикнул напоследок, пытаясь высвободить руки,сосредоточить на нем всю свою волю, так как прекрасно знал, что он намереваетсясделать.

Мелькнула темная тень – и его уже нет, а я лежу на полу.

Свеча на столе упала и потухла. Комнату освещал толькоугасающий камин. Дверь осталась открытой нараспашку, шел дождь, мелкий и тихий,но ровный. И я понял, что остался совершенно один.

Я упал на бок, вытянув перед собой руки, чтобы задержатьпадение. И теперь, поднимаясь, я кричал ему вслед, моля Бога, чтобы онкак-нибудь услышал меня, как бы далеко он ни ушел:

– Луи, помоги мне! Я не хочу жить! Я не хочу быть смертным!Луи, не оставляй меня так! Я этого не вынесу! Я не хочу! Я не хочу спасать своюдушу!

Не знаю, сколько я повторял этот мотив. В результате явыдохся и уже не мог продолжать; мне резали уши звуки моего смертного голоса извучавшего в нем отчаяния.

Я сел на полу, поджав под себя одну ногу, опершись локтем околено и вцепившись пальцами в шерсть Моджо, который боязливо вышел вперед илег рядом со мной. Я наклонился и прижался лбом к его шерсти.

Огонь почти угас. Дождь свистел, вздыхал и удвоил свою силу,но падал прямо с Небес, не тревожимый злобными ветрами.

Наконец я поднял голову и оглядел темное запущенноепомещение, кучи книг и старых статуй, вездесущую пыль и грязь, кучку тлеющихуглей в очаге. Как же я устал; как же меня вымотал собственный гнев;я почти отчаялся.

Чувствовал ли я хоть раз подобную безнадежность?

Я лениво перевел взгляд на дверь, на стену дождя, за которойлежала грозная темнота. Да, придется выходить под дождь вместе с Моджо – ему,конечно, дождь понравится не меньше, чем снег. Придется выйти. Нужно убиратьсяиз этого мерзкого домишки и найти уютный кров, чтобы отдохнуть.

Моя квартира под крышей. Конечно, найдется способ в неепробиться. Естественно… какой-нибудь способ. И солнце через несколько часоввстанет, правда? Ах, мой прелестный город под теплыми солнечными лучами.

«Ради Бога, не начинай опять плакать. Тебе нужно отдохнуть иподумать», – приказал я себе.

Но почему бы для начала перед уходом не сжечь этот дом?Оставь большой викторианский особняк в покое. Он его не любит. Но лачугу –спалить!

Я чувствовал, как расплываюсь в злобной неудержимой улыбке,несмотря на то что слезы еще застилали мне глаза.

Да, сжечь! Он это заслужил. Ну конечно, он забрал с собойвсе рукописи, да, и правда, забрал, но книги превратятся в дым! Именно этого они заслуживает.

Я немедленно собрал картины – великолепного Моне, парочкумаленьких Пикассо и рубиново-красное средневековое панно, написанное яичнойтемперой (все они, конечно, были в ужасном состоянии) – и помчался в старый пустойвикторианский особняк, где и сложил их в темном углу, показавшемся мне сухим инадежным.

Потом я вернулся в маленький дом, схватил свечу и сунул ее востатки огня. Мягкие угли сразу же разорвались на крошечные оранжевые искры;и искры остались на фитиле.