class="p1">— Куда это ты двинулся, купец? Зубрить? Не надоело еще? — поинтересовался на латыни один из германцев.

— Я не купец, — возразил Алигьери, сожалея, что ввязался в разговор.

— Да ладно! Все итальяшки — купцы! — развязно пояснил какой-то прыщавый губастый хмырь. — Ты вообще из какого города?

— Из Флоренции он, я слышал, — вмешался первый. Компания захохотала.

— А флорентийцы вообще все жулики, — выдал губастый, — и к тому же ростовщики!

Последнее слово оказалось роковым. Забыв о своем возрасте и полном отсутствии поддержки, поэт выхватил меч. Германцы закричали:

— Эй! Тут нарушитель с оружием! Вяжи его. Сейчас сдадим в тюрьму — там у него быстро отобьют охоту к диспутам!

Вдесятером они быстро связали ему руки каким-то грязным платком, не забывая презрительно и довольно ощутимо пинать. Данте угрюмо молчал.

— Мессир Алигьери, а я вас искал! — звучно прозвучала итальянская речь.

— Еще один итальяшка? — Губошлеп явно не думал сдаваться. — Сейчас и его скрутим.

— Ты что! — зашептали другие. — Это их царек. Сам ректор ему кланяется.

Руки поэта тут же оказались свободны, а его обидчики мгновенно исчезли, будто их и не было. Опасность снова отступила в последний момент. Видимо, Господь зачем-то берег певца преисподней.

— Вы помните меня? — Очередной спаситель имел смутно знакомый гордый орлиный профиль. — Я Кангранде делла Скала, правитель Вероны. По недоразумению я потерял вас из виду после смерти Бартоломео. А сейчас, приехав в Париж, вдруг узнал о вашей учебе в здешнем университете и решил найти вас. Как вы смотрите на то, чтобы вернуться в Верону?

— С благодарностью, — ответил Алигьери, отряхивая кафтан, — но я прошу позволить мне вначале все-таки завершить свое образование, дабы лучше соответствовать вашему обществу.

— К сожалению, здесь я ничем не смогу помочь вам, — промолвил Кангранде, — придется подождать. Но помните: в моем доме вам будут рады. И в знак дружбы примите этот образок святого Зенона Веронского, покровителя моего города.

Вручив подарок, вельможа удалился, одарив поэта милостивой улыбкой.

«Не знает чем помочь… Помог бы деньгами, — подумал Данте со злостью. — Какая мне польза от веронского святого в Париже?»

За неделю, проведенную в сердце Франции, Алигьери уже вполне проникся ненавистью к Филиппу Красивому, которого до того поместил в ад. Парижские цены оказались так высоки, что даже довольно внушительная сумма, данная тамплиерами, грозила истаять задолго до окончания обучения. А еще ведь, согласно обычаю, выпускнику университета предстояло оплатить прощальную пирушку! Помимо драконовских цен парижане страдали от нехватки воды, которой каждому жителю доставалось в день по маленькому кувшину на все нужды. Кроме того, каждый горожанин старше восьми лет был обязан еженедельно покупать определенное количество соли и платить на нее налог, называемый «габель». Вдобавок ко всему король начал выпускать низкопробную монету, что окончательно разорило большую часть жителей. Голодные, истощенные люди часто болели, и город постоянно балансировал на грани эпидемии.

Несмотря на невзгоды, Париж вернул поэта к земной жизни. Игра в ад перестала затягивать до безумия, как это было в Вероне или в Венеции. Данте всерьез озаботился дипломом. Правда, ему пришлось ограничиться бакалавриатом, поскольку на дальнейшее обучение и получение звания магистра средств точно бы не хватило. Зато удалось послушать лекции по философии последователей знаменитого Сигера Брабантского.

Иногда, устав от диспутов, он вспоминал свою странную сделку с тамплиерами и ему становилось нехорошо. Париж полнился слухами о их новых и новых злодеяниях. Якобы они воровали крестьянских детей для страшных оргий и чеканили фальшивые деньги. Данте знал, откуда появляются эти сведения. Рыцарей Храма пытали, и они признавались во всем, что им вменялось. Во всем этом была какая-то ужасная несправедливость, мучившая Алигьери. Как будто он специально ввел людей в заблуждение своими пророчествами о папе Бонифации и Корсо Донати, а потом бросил в беде. Он гнал от себя подобные мысли, веля себе оставить эту глупую детскую игру во всемогущество. Но все равно бывали моменты, когда он верил в это. А вера способна дать нечеловеческую силу.

И вдруг однажды он услышал, что тамплиеры занимались ростовщичеством, и это уже было настоящей правдой, а не бессвязными воплями измученных людей в камере пыток. То есть он знал об этом и раньше, но не задумывался. А теперь вдруг картина сложилась: они грешили ростовщичеством и обратились за помощью к сыну ростовщика. Какое изысканное издевательство судьбы! Разумеется, нераскаявшиеся грешники не могли получить помощи, даже если бы стихи Алигьери действительно имели приписываемое им смертоносное действие.

После этой догадки Данте стало неинтересно в Париже. Кроме того, и заниматься в университете постепенно стало нечем. Степень бакалавра он защитил, учиться на магистра не хватало денег, хотя он с успехом прочитал несколько собственных лекций. Но постоянной работы в Париже ему, итальянцу, к тому же выступавшему против Святого престола, не предлагали. Решив, что пора воспользоваться гостеприимством Кангранде, поэт начал сочинять письмо веронскому правителю. Дело не складывалось, поскольку Алигьери никак не мог найти верного тона, позволяющего выказать вельможе достаточное почтение и не задеть собственной гордости.

В один из дней, когда он корпел над листком бумаги, дверь его каморки в общежитии Юлиана Милостивого отворилась и вошел друг юности, Чино да Пистойя.

— Что я тебе скажу! — начал он с порога. — Ты сидишь? Так сиди, дабы не упасть. Император Генрих выступил в поход на Италию. И самое главное: он объявил, что не может отличить гибеллина от гвельфа, оттого обещает свою милость каждому, кто будет верно служить ему.

— Боже! Неужели я дожил до этого славного момента? — тихо произнес Данте. — А насколько велико его войско?

— Достаточно велико. Более пяти тысяч солдат, — ответил Чино, — скоро жизнь в наших землях сильно изменится.

Алигьери отшвырнул незаконченное письмо со словами:

— Милая Фьоренца! Неужели я вновь тебя увижу?!

* * *

На кухне дома Джеммы гремела горшками дряхлая служанка ее матери. В зале переговаривались сыновья. Они уже стали совсем взрослыми, и мадонна Алигьери каждый день с ужасом ждала известия о их изгнании, но пока никто о них не вспоминал. Антония вышивала гобелен. Ей ничего не угрожало, кроме разве что отсутствия женихов, хотя ей уже исполнилось 12 лет. В этом возрасте мать уже давно просватали. Но Антонии не везло. Несмотря на миловидную внешность, никто не хотел связываться с бедной дочерью опального изгнанника.

…У дверей раздался и смолк стук копыт. Джемма вся сжалась, но, не подавая виду, улыбнулась детям. Зазвенел колокольчик.

— Может, Лаиса приковыляла? — пробормотала она.

— Лаиса?! На лошади? — воскликнул Пьетро. — Что ты, мама? Пойду посмотрю.

Лицо вошедшего казалось знакомым, но мадонна Алигьери никак не могла его вспомнить.

— Слава Христу, — сказал он. — Я Франческо. Брат вашего мужа.

— Что, он умер? — упавшим голосом спросила