нас нет уверенности, что вы не передумаете, поэтому лучше бы вам приступить к работе прямо сейчас. Итак, подумайте, какое блюдо вам бы хотелось на ужин. Мы будем рядом.

И все трое вышли в соседнюю комнату, предварительно оставив на грубом деревянном столе бумагу и письменный прибор, инкрустированный самоцветами.

— Чино! Как ты мог? — Поэт воззрился на друга, испуганно сгорбившегося в углу.

— Я сам не ожидал ничего подобного, — шепотом произнес тот, — но они ведь рыцари, а значит, всегда держат данное слово.

Данте недоверчиво хмыкнул:

— Они ведь могут и убить, не нарушая слова. Наградят и выпустят, а через час меня случайно задушат и кинут в ров какие-нибудь безвестные бродяги.

— Не думаю. Они ведь сами висят на волоске от гибели и надеются на спасение. Было бы странно в такой момент отягощать душу преступлением.

— Остается на это надеяться, — проворчал поэт.

Окунув перо в чернильницу, задумался над чистым листом, но тут же в гневе отшвырнул его:

— Они думают, будто это можно сделать на заказ! До чего я дожил: от меня требуют спуститься в ад, да еще за вознаграждение!

— Христос спускался, и ты попробуй, — кажется, к Чино вернулась прежняя уверенность. — Ты ведь делаешь это не ради денег, а ради возвращения домой.

Алигьери недоверчиво посмотрел на него, но снова присел к столу и закрыл глаза. Перед внутренним взором предстала картина, уже виденная им однажды в полубреду: папа Бонифаций, торчащий вниз головой в раскаленной каменной щели. И вдруг какое-то темное тело сверзилось прямо на него, подобно ласточке, которая, сложив крылья, камнем падает вниз, и продавило его вниз, в круглое отверстие.

— Злые щели, — пробормотал Данте. — Они поглотили его!

Вскрикнув, он начал с безумными глазами метаться по комнате. Чино снова забился в угол, не решаясь издать ни звука. В дверь осторожно заглянул один из тамплиеров и удовлетворенно кивнул.

…Солнце уже проделало свой дневной путь по небу, и в комнате почти стемнело, когда на листе бумаге, наконец, появились строки:

В те дни увидят в Божием суде

Того, кто явный путь и сокровенный

С ним поведет по-разному везде.

Но не потерпит Бог, чтоб сан священный

Носил он долго; так что канет он

Туда, где Симон волхв казнится, пленный…[64]

— Не знаю, устроит ли вас сие, — устало сказал Алигьери заказчикам, — там нет имени. Но я видел Климента.

— Устроит, — ответил веронский спаситель, — но он не главная фигура этой ужасной игры против нас. Гораздо большая опасность исходит от короля.

— Но я не знаю, что о нем писать, — развел руками Данте, — я не смог его увидеть. Может, все-таки в основном вам грозят из Рима?

— Рима больше нет, — скорбно промолвил второй храмовник. — Папское государство на грани распада. Климент собирается переносить резиденцию в Авиньон.

Поэт молчал, будто оглушенный этой новостью. Он и раньше слышал о притязаниях Франции на Святой престол, но не придавал сплетням значения. Теперь же, в четкой формулировке тамплиера, новость поразила его. Он почувствовал запах большой войны.

Но «увидеть» Филиппа Красивого так и не получалось. Может быть потому, что поэт никогда не бывал во Франции. Он вспомнил французские названия: Париж, Сена. И вдруг сами собой в голове появились три строки:

Там узрят, как над Сеной жизнь скудна,

С тех пор как стал поддельщиком металла

Тот, кто умрет от шкуры кабана…[65]

— Это про него! — тут же отозвался один из рыцарей Храма. — Он не брезгует связываться с фальшивомонетчиками.

— Я не знал об этом, — изумился Данте.

— Тем лучше! — Заказчики радостно переглядывались.

— «…умрет от шкуры кабана», это как же? — задумался веронский рыцарь.

— Неважно. Главное — умрет, — прервал его второй.

…Тамплиеры сдержали свое слово. На следующий день мессир Алигьери, верхом на только что купленной лошади, покидал Венецию, направляясь в Париж. Он вез внушительный кошель за пазухой и легкий, удобный, но очень качественный меч на поясе для охраны богатства. Впрочем, в случае нападения разбойников поэту навряд ли удалось бы отбиться: грабители обычно ходят бандами, да и оружием владеют получше книжника. Однако Данте беспокоило другое. Деньги, тяжело колотившие ему в грудь, были заработаны неоднозначным, почти преступным образом. А еще он ехал в страну, правителя которой обрек на смерть или хотя бы намеревался это сделать. Теперь, когда давняя детская игра обрела такую зримую материальную цену, он сам в нее уже почти поверил.

Глава тридцать вторая. Призрак мечты

О пребывании нашего героя в Париже известно не намного больше, чем о его связях с тамплиерами. Но этот факт также считается бесспорным, правда, даты немного разнятся. Некоторые исследователи называют время с 1308 по 1310 год, другие думают, что парижский период продолжался не два года, а один — с 1309-го по 1310-й. Собственно, это не столь уж важно. Гораздо интереснее другое: что привело поэта в иноязычный город?

По словам Боккаччо: «…в Париже Данте выступал на многих диспутах и стяжал такую славу блеском своего гения, что тогдашние его слушатели и поныне рассказывают об этом с превеликим изумлением».

Зачем он выступал именно там? Разве мало ему было итальянских городов с их университетами?

Очевидно, да. Парижский университет, он же Сорбонна, расположившийся в Латинском квартале на левом берегу Сены, представлял собой полную противоположность учебным заведениям итальянских городов-республик. Studium generale — основным направлением в образовании было богословие. Именно оттуда вышли величайшие средневековые мыслители, такие как Фома Аквинский, Альберт Великий, Раймунд Луллий, Роджер Бэкон, Иоанн Дунс Скот, Уильям Оккам…

Некоторые из них были духовными авторитетами для нашего героя. Уже одного этого хватило бы, наверное, чтобы поехать в Париж. Но и без личного присутствия великих уровень преподавания в Сорбонне, несомненно, был выше, чем в других университетах. Кстати, термин «Сорбонна» (фр. la Sorbonne) во времена Данте с университетом не ассоциировался. В Париже Сорбонной называли старинное здание, в котором с XIII века располагался богословский коллеж, основанный французским теологом Робером де Сорбоном. Парижский университет появился раньше, и некоторое время два этих учебных заведения существовали изолированно друг от друга. Крестным отцом, «нарекшим» этим именем университет, стал уже в XVII веке небезызвестный кардинал де Ришелье. Именно при нем было принято решение об объединении коллежа с богословским факультетом Парижского университета, и по декрету его высокопреосвященства название «Сорбонна» перешло к реорганизованному учебному заведению.

Наш герой, несомненно, искал в Париже живительную интеллектуальную и духовную среду, но не только. Имелась и другая причина его поездки.

В трактате «Пир» есть такие строки: «…Я, как чужестранец, почти что