со своими родителями, становилась особенно заметной, когда в их рядах появлялись чужаки. Когда Азазелло стал постоянным бойфрендом и творческим партнером Офелии, ее окружение не замедлило прокомментировать его простое происхождение, необразованность и простоту его натуры[668]. В каких-то других случаях коллективная мудрость хиппи быстро высвечивала чье-то происхождение. Это касалось даже основателя Системы Солнца, который пользовался уважением благодаря своим великолепным лидерским качествам, но подвергался насмешкам из‐за отсутствия хорошего вкуса и литературных талантов. Таким образом, принадлежность к хиппи не только подпитывалась хипповскими знаками отличия, но и одновременно характеризовалась довольно грубыми квазиклассовыми представлениями, господствовавшими в обществе в целом. Определенное почитание детей из знаменитых семей было такой же частью встраивания в советские общие нормы, как и принятие советской иерархии. Обычно во время интервью довольно скоро мои респонденты из ранних московских хиппи понижали голос и начинали перечислять известные имена тех, кто был среди них, подробно приводя звания армейских генералов или генералов КГБ и рассказывая, в квартирах каких элитных домов они собирались. Уважение оказывалось строго согласно официальной иерархии: несмотря на хипповский антисоветский настрой, внук Сталина всегда упоминался с великим почтением, Микоян описывался слегка отстраненно, но также всегда с восхищением. Игорь Окуджава был звездой среди хиппи, поскольку его отец имел определенную репутацию диссидента, а вот настоящая жертва режима, как, например, Александр Заборовский, родившийся в Сибири, где в ссылке находился его отец, едва ли был замечен. В отличие от так называемого поколения пятидесятников и шестидесятников, хиппи не поддерживали связи с бывшими узниками ГУЛАГа или иными жертвами сталинского режима. И хотя, скорее всего, хиппи могли обсуждать сталинские репрессии, ни они, ни какие-то еще вопросы прошлого не находились в центре внимания их сообщества — вероятно, потому, что они знали, насколько опасны эти темы могут быть внутри их «всесоюзного» объединения, тогда как у прибалтийских или западноукраинских хиппи были иные взгляды на недавнее прошлое, чем у их русских друзей. Также, возможно, люди из провинции смотрели на мир иначе, чем дети московской номенклатуры, хотя и среди провинциальных хиппи было достаточно много людей из партийной и государственной элит.

Ил. 51. Милиционеры останавливают хиппи на улице. Фото из архива Н. Мамедовой (Музей Венде, Лос-Анджелес)

Элитизм хиппи, однако, также следовал своим собственным нормам и правилам. Не все альтернативные сообщества были открыты для новичков и аутсайдеров, несмотря на многочисленные утверждения об обратном. Юрий Слёзкин вспоминает, как он отличался от своих богемных друзей из андеграунда тем, что исключительным образом отвергал снобизм, проявляемый его приятелями по отношению как к «карьеристам», так и к «дикому народу», поскольку, в отличие от своих сверстников, не учился с первого класса в элитной спецшколе[669]. Саша Пеннанен был и остается неприкрытым сторонником элитизма. Безусловно, социальные и культурные различия были для него одной из привлекательных особенностей хипповства. Выросший в семье московских интеллектуалов, Саша всегда помнил о своих безупречных интеллигентских корнях. Его жена Света происходила из семьи старых большевиков со всеми сопутствующими привилегиями. Они строго выстраивали иерархию в своем окружении, взяв за основу такие черты, как стиль, вкус и знания. Макс Харэль-Фейнберг до сих пор вспоминает, как он разозлился, когда по рекомендации своих друзей пришел в квартиру Саши и Светы, а его там подвергли настоящему вступительному экзамену:

Они устраивали кандидату собеседование, нужно было ответить на ряд вопросов. Один раз я, смеха ради, туда поехал, они жили у метро «Щербаковская». Это был 1973 год. Уже движение хиппи — битников в том виде, в котором я его помню, кончилось. Я почти состриг свои длинные волосы и готовился к поступлению в театральный институт. И вдруг я оказался в квартире, где не было мебели — как у Ятева, на полу лежали одеяла. На стене висела красная фотолампа, на которой зелеными буквами было написано по-английски слово «fuck». Иногда она вспыхивала, а потом снова гасла. И вышел ко мне хозяин квартиры, Саша, такого арийского вида голубоглазый блондин. Жену его я в то время не видел. И стал мне задавать вопросы — просто как на поступлении в институт. Как я отношусь к карьере? Я говорю: «Ну лично я лишен каких-то амбиций. Но то, что другие стремятся к этому, — я считаю, что это вполне естественно. И вообще, нормально, чтобы общество состояло из отдельных ячеек: одни хотят то, другие это, и для всех, допустим, свобода». Я же не знал тогда такое понятие — мультикультурализм. Просто приходилось отталкиваться негативно от советского образа жизни и придумывать что-то противоположное. И чем дальше я говорил — тем лицо становилось все негативнее и мрачнее, и мрачнее. Он говорит: «Вы говорите слова, которые можно прочесть в любой газете». Я счел это оскорблением. Я откланялся — и ушел[670].

Саша Пеннанен не смог вспомнить этот конкретный эпизод, но остался таким же непримиримым в отношении тех, кого он не считал «принадлежащими». В нашей эсэмэс-переписке в феврале 2019 года он объяснил, что быть настоящим хиппи означает обладание некими характеристиками, такими как владение определенным языком и правильные аналитические способности при взаимодействии с официальной культурой: «Хиппи не говорили по-русски, они говорили на сленге. Что? Ты говоришь по-русски, а не на сленге? — Ты не из Системы. Мы — „пипл“. Остальные — контра… [Это те] люди, которые читали первую страницу газеты „Правда“ и не въезжали»[671]. Пеннанен действительно много думал об этом. В одном из наших с ним многочисленных интервью он размышлял о пересечениях советской элиты и Системы хиппи: «Эта [Система] была частью элиты. Но что действительно было важно, так это кто был идиотом, а кто им не был. Ты мог определить это довольно легко. С идиотом разговор заканчивался через пять минут»[672]. Неизвестно, насколько его жена Света, которая была истинным организатором их социальной жизни, разделяла его резкий взгляд на вещи. По крайней мере, в последние годы своей жизни она провела много времени, составляя списки людей из ее хипповского и наркоманского окружения прежних лет в Москве. Эти списки, составленные человеком в терминальной стадии рака, находящимся в изгнании, можно по-разному интерпретировать: и как воспоминания о давно потерянном доме, и как поиск смысла жизни под конец, и как тренировку памяти перед лицом сильной боли — но они также выдают менталитет человека, который думает о социальной среде в терминах