скорее, он заставлял их «чувствовать» — и точка. Дело было не просто в музыке. Дело было в людях, которые ее исполняли. Джон, Пол, Брайан, Джанис, Джими, Джим — все были молодыми людьми, такими же одинокими в этом враждебном мире, как и они сами. Несмотря на культурную и политическую пропасть, разделявшую Восток и Запад, казалось, они поют о тоске, надежде и отчаянии их советских сверстников. Они стали для них «как святые», обретая еще большие силу и красоту по причине своей удаленности и, во многих случаях, безвременной смерти[640]. Это были герои их внутреннего мира, почитаемые и обожаемые молодыми людьми, которые не видели ничего плохого в таких своих, по сути, очень личных увлечениях. Однако система — партия, педагоги, чиновники культуры — чувствовали, что здесь есть что-то еще. В лучшем случае рок терпели, иногда — запрещали и всегда — высмеивали. И именно как запретный плод он стал отправной точкой для инакомыслия. В автобиографическом рассказе Солнца есть большой кусок, посвященный музыке, молодости и чувствам:

Да мы длинноволосые! Но это не значит, что мы подонки. Просто немного другие интересы. Нас действительно интересует музыка. Да и то такая, которую вы называете «воющая». Ну что же она нам нравится, мы ее любим. Мы находим в ней свои, понятные нам краски, чувства. Не думайте что мы какие-то особые, нет! Просто она нам ближе по ритму, эмоциям. Ведь у вас же была своя музыка в тридцатых. Неправдали? Так и у нас. Просто мы молоды, так же как и эта музыка. Ее придумали молодые и для молодых. Так что не сердитесь если вам она не нравиться. Ведь в ней ничего ужасного нет. Вы только вслушайтесь и услышите уличный шум большого города, его ритм жизни, стремительный, грохочущий не утихающий ни на минуту даже ночью. Или тишину зеленого леса, журчание ручейка, и сладкий запах цветов. Услышите о неразделенной любви и о невзгодах жизни, о грусти и радости, о предостережении новой страшной войны. Ее просто нужно полюбить и тогда все станет ясно[641].

Именно эта эмоциональная сила, которую выразительно описывает Солнце, так пугала власти. Было ясно, что эта музыка больше, чем просто музыка: она создавала образ жизни, несовместимый с советскими нормами. Такая музыка была плохой сама по себе в глазах немолодых чиновников. Но, как в случае с джазом лет за двадцать до этого и в целом с современной музыкой на протяжении всего советского периода, дело было не только в музыкальном вкусе. В диких ритмах и проникновенных аккордах рока чиновники видели зашифрованное послание. И где-то глубоко в душе хиппи тоже чувствовали это послание. Вильям Бруи описал свое превращение в хиппи как процесс, запущенный нотами: «Это интуитивно как-то происходило. Вот по этому радио, по музыке. Музыка колоссально передает информацию. Я чувствую эту информацию»[642]. Надежда Казанцева, одна из самых ранних девушек-хиппи, подтвердила, что музыка превращала молодых людей в хиппи: «Вот когда появились „Битлз“, хиппи стали очень сильно процветать. В „Битлз“ они видели не процветающих музыкантов, а олицетворение свободы»[643]. В то же время западное происхождение музыки было, безусловно, проблемой просто-напросто потому, что создавало новые сообщества — новые сообщества знаний и новые «эмоциональные сообщества». Когда советские молодые люди слушали западный рок, они переставали чувствовать себя частью советского общества и уж тем более советской системы. В такие моменты им казалось, что они намного ближе к своим сверстникам в Лондоне или Сан-Франциско. Александр Заборовский описал такой момент «эмоционального глобализма»:

Я помню, когда вышел диск «Сержант», это такая радость была! А «Magical Mystery Tour» получили через неделю после того, как он в Лондоне вышел — такая радость была! Кто-то из «дипломатских» детей попросил, и им прислали диппочтой диск. И этот диск был переписан на пленку, и эту пленку подарили Гусеву. Мы приехали в Измайлово и со священным трепетом эту бобину поставили и послушали. И были на вершине счастья от того, что ровно неделю назад эта музыка в Лондоне вышла на всеобщее обозрение, и вот мы ее уже послушали[644].

Учитывая, что подозрительное отношение ко всему незнакомому было естественной реакцией советских чиновников, неудивительно, что новую западную музыку с ее непонятным влиянием на молодежь (а чтобы запаниковать по поводу эффекта, который эта музыка оказывала на психику юных, чиновникам достаточно было просто почитать западную прессу) вскоре стали в лучшем случае игнорировать, в худшем — запрещать и подвергать гонениям. Жесткость принимаемых мер зависела от обстоятельств и личности того, кто принимал решение. Даже «Битлз» не были полностью запрещены: их песня «Girl» была выпущена «Мелодией» в 1968 году под названием: «„Девушка“, музыка и слова народные»[645]. Но советским любителям рок-музыки вскоре стало ясно, что их любимое времяпрепровождение вызывало подозрение у власти — и оно имело далекоидущие последствия. Для Димы Футермана в этом заключалась разница между мировоззрением хиппи и официальной советской идеологией: «Мы видели разницу в идеологии. Музыка запрещалась — почему запрещалась музыка и в чем опасность рок-н-ролла? Почему он „разлагает“? Или вот возьми искусство. Почему оно должно проходить цензуру, если там нет откровенной пропаганды насилия?»[646] На эти вопросы определенным образом ответил музыкант Юрий Фокин: «Мы думали, что, играя рок-н-ролл, мы непосредственно можем повлиять на изменения в Советском Союзе. Рок-н-ролл музыка — она свободная, она открытая, она энергичная, она независимая ни от какой идеологии в России или на Западе. Рок — это музыка. Конечно, можно придумать или приписать ей какие-то идеологические стороны. Для меня лично там не было никакой идеологии. Просто музыка, рок-н-ролл»[647]. Понятно, что власти не получали никакого удовольствия ни от каких «перемен», которые рок-музыка могла бы принести в Советский Союз, прежде всего потому, что с самого начала она сделала бы советскую молодежь критически настроенной и неуправляемой. Поэтому вскоре рок-музыка начала обсуждаться в документах КГБ, не в последнюю очередь из‐за того, что связь советской молодежи с Западом стала не только духовной, но иногда и вполне себе реальной: молодые люди стали слушать западные радиостанции и даже отправлять туда письма с политическими комментариями и просьбами поставить ту или иную музыку. Например, письмо Виктора Григорова из Кременчуга в адрес «Голоса Америки» подтвердило худшие опасения КГБ: «Я начал с музыки, а дошел до понимания событий общественной и политической жизни. Сначала меня возмущала только политика ограничения распространения у нас западной музыки и преступное засорение эфира глушением (нас, любителей ловить музыку по радио,