как свидетельствуют приведенные выше отрывки, сохранили одну из важных характеристик рок-музыки: примат ритма над словом. Как утверждала Светлана Бойм, «мифология повседневной жизни» в России основывалась на том, что она называла «пониманием с полуслова», означающим «защиту воображаемого сообщества от посторонних и в каком-то смысле от собственных участников»[631]. Трудно было не согласиться с тем, что понималось с полуслова. Еще труднее было не согласиться с музыкой, которая в основном звучала по-английски и тексты которой были непонятны, даже если их и перевести на русский. «Канон» сохранил это ограничение в понимании, оставив исходную неопределенность. В некотором смысле он полностью соответствовал своей широкой аудитории, исследуя и мистифицируя повседневный кайф от музыки.

Согласно заветам, до того как рок стал эмоциональной идеологией, он был простым набором звуков, мелодией, вызывающей физические ощущения. «Канон» же заявил: «Главное в роке — резонанс». Это включало не только духовный отклик, но и чистые вибрации, возникающие в теле, когда громкие звуки волнами проходили сквозь него. Александр Заборовский, один из первых хиппи, описал, почему Труба, тоннель между гостиницей «Националь» и Манежной площадью, стала таким популярным местом у тусовки:

Мы каждый вечер собирались в этой Трубе, не для того, чтобы деньги собирать, а там просто была хорошая акустика… «Битлз» — одна из первых групп, которая стала использовать при записи ревербератор. Т. е. такие эффекты, как «холл» и «дилей». И уже позже, в 80‐е, у нас родилась такая пословица: «Звукорежиссер должен артиста „холить“ и „делеять“». А в переходе естественная реверберация[632].

Власти косвенно подтвердили важное значение этих физических ощущений, поскольку самый частый способ прервать вышедший из-под контроля концерт состоял в выдергивании вилки из розетки, чтобы отключить усилитель. Баски, солист группы «Рубиновая атака», с волнением вспоминал их первые концерты, когда они играли с усилителем, заставляющим воздух вибрировать:

Дядя Вася рубильник выключал — и все. Мы в Плехановском институте, допустим, играли, только купил гитарист Володя Рацкевич ревербератор и «Хавану», только врубил звук, эхо, мы как дали Хендрикса! — и все, народ дико заорал от восторга, и сразу прибегает начальство. Они думали, что это будет танцевальный вечер и что все будут тихо танцевать, а тут — орево, экстаз, классно! И вырубают. От этого — еще больше[633].

Власти быстро покончили с этим физическим опытом кайфа, отключая электричество во время концертов. Теоретически группы могли петь без микрофонов и играть на акустических гитарах, но для создания звуковых волн, которые бы ощущались так, что тело наэлектризовывалось, требовалась громкость, недостижимая без электричества. Именно громкие звуки и низкие басы через электрические усилители вдохновляли людей на танцы, сглаживали чувство неловкости перед окружающими и давали ощущение потусторонности. Но электричество находилось в собственности государства.

Ил. 47. Андрей Макаревич и группа «Машина времени» в ранние годы, когда группа была тесно связана с московской Системой хиппи, примерно 1970 год. Фото из архива Г. Зайцева (Музей Венде, Лос-Анджелес)

Долгое время это ощущение потусторонности и экзотичности усиливалось тем, что рок-музыка звучала исключительно на английском языке. Все российские рок-группы начинали с английских песен, даже если их вокалисты владели английским только на самом начальном уровне. Виталий Зюзин, московский хиппи 1980‐х, объяснил, что это было не выбором, а необходимостью, учитывая их целевую аудиторию:

Я, как и вся молодежь того времени, отчаянно не мог слушать никакие отечественные песни, ни народные, ни эстрадные, вообще ничего на своем родном языке. Все казалось окрашенным совковостью и старомодностью. То ли дело западная музыка! Вообще любая, от западных границ СССР! Начиная с поляков, чехов и югов наш восторг рос, рос и достигал апогея при жеваных звуках английского языка[634].

Некоторые российские певцы впоследствии вспоминали, как записывали тексты исполняемых ими английских песен на слух русской кириллицей, иногда не понимая некоторых идиом, как, например, «We can work it out», считая это текстом, воспевающим рабочий класс[635]. Но это их не слишком волновало. Транскрибирование текстов песен было более приятным занятием, чем их перевод. Ранние рок-музыканты и их слушатели (и те и другие в значительной степени были связаны с тусовкой хиппи) ценили поэтику звучания английских текстов, а не их содержание. Юрий Фокин, барабанщик группы Стаса Намина «Цветы», описывал это как «прививание чувства свободы», тогда как русские тексты ассоциировались с родителями, властью и бюрократами[636]. Илья Смирнов, ставший в 1990‐х одним из первых российских авторов, составивших хронику российского рока, подчеркивал, что рост англоязычных кавер-песен в конце 1960‐х — начале 1970‐х резко контрастировал с многословностью предыдущего десятилетия или даже был его противоположностью:

Что касается качества текстов, то публика тогда обращала на это не больше внимания, чем на убийственное звучание «кинаповских» (от «Кино-Аппаратура») колонок. Музыка, «сэйшеновый» ритуал, общение — вот социальное и эстетическое ядро рока того времени, поэтому рокерам оставалась чужда бардовская содержательность текстов[637].

Я бы пошла дальше. Не только барды отвергались — отвергалась вся многословная советская культурная система, официальная и неофициальная, конформистская и диссидентская. (С середины 1970‐х наблюдалась обратная картина: русскоязычные песни стали набирать популярность, и сегодня российская певица Умка является ведущим автором и исполнителем хипповской музыки, хотя многие убежденные хиппи ранних лет по-прежнему скептически относятся к текстам на русском, даже спустя много времени после того, как российский рок завоевал всю страну.) Английский язык, поскольку его ценили за звучание и ассоциации, стал безмолвным языком советской молодежи — или скорее языком «полуслова», в том смысле, о котором писала Светлана Бойм[638]. Английские слова, как и некоторые русские термины, использовавшиеся в широких богемных кругах, стали триггерами эмоциональных ассоциаций, потеряв свои прямые значения практически навсегда — или, по крайней мере, сделав их второстепенными. Иначе говоря, английские слова стали звуками. Таким образом, английские песни создали своего рода невероятно открытую церковь — церковь любителей рока — и могли нести в себе практически любые ассоциации, главное — принимать потоки музыки, которая была их составной частью. Вильям Бруи, битник, хиппи и художник из Ленинграда, вспоминал, как он впервые поймал англоязычную радиостанцию на своем приемнике: «Я ничего не понимал, абсолютно ничего не понимал, но музыка этого языка меня завораживала. И я начинал постепенно что-то понимать»[639].

Молодежь считала это эмоциональное восприятие чего-то неизвестного совершенно аполитичным. Им нравился рок, потому что, когда они его слушали, им было хорошо. Или,