Советские хиппи так никогда и не прониклись до конца идеей love в той форме, как ее понимали на Западе. Само слово, естественно, присутствовало во всех видах их коммуникации. На английском его можно встретить в переписке Солнца и его друзей, оно появляется в записных книжках Азазелло, его наносили в виде граффити на стены московских домов[655]. Но именно как идею — как и многие другие идеи западных хиппи — его практически не обсуждали. Почти нет свидетельств того, что советские хиппи размышляли над тем, что в действительности означает «All you need is love» — вероятно, точно так же, как и большинство хиппи Хейт-Эшбери никогда не тратили слишком много времени на обдумывание философского подтекста своего love. Поэтому не случайно одним из немногих случаев, когда это слово появилось в манифесте, было написанное Александром Огородниковым в 1976 году открытое письмо американской молодежи, в котором он, несомненно опираясь на христианскую терминологию, провозгласил: «Мы все нуждаемся в более глубокой и сердечной форме общения: сила действенной любви должна преобразить нашу жизнь и мир вокруг нас»[656]. Большинство молодых людей сторонились тяжеловесного русского слова «любовь», которое произносилось не так легко, как его английский эквивалент. Даже плодовитый автор Солнце использует его не иначе как в значении «романтическая любовь». Единственным исключением среди всех моих респондентов был лучший друг Юры Владимир Солдатов, который на мой вопрос: «Что означает быть хиппи?» ответил: «Любовь. В любви. Мир люблю. Людей люблю. Хотя они не очень хорошие, но люблю. Тебя люблю. Ты пойми, если просто все объяснять, то и объясняется просто»[657]. Этот немного бессвязный ответ Солдатова говорит нам о том, что, даже если слово «любовь» было тяжело использовать в советских условиях, это вовсе не означает, что хиппи не стремились к любви как выражению глубокой привязанности друг к другу и к общему благу. Наоборот, сама идея, что межличностные отношения должны регулироваться парадигмой, отличающейся от той, которая повсеместно использовалась в СССР и предполагала радикальную беспощадность, была важным принципом самоидентификации хиппи. Поэтому, даже если английское слово love не использовалось, можно найти достаточно доказательств присутствия любви в реальной практике хиппи.

Безусловно, романтическая любовь у хиппи тоже случалась. И конечно, романтическая любовь дарила кайф и многим открывала дорогу в мир хиппи. Но дальше речь пойдет не о ней. Не о той любви, благодаря которой создавались пары, а о любви, благодаря которой создавались сообщества. Во многом это была еще более подрывная концепция, поскольку романтическая любовь принималась обществом как данность, а на любовь, лежащую в основе межличностных отношений, смотрели с подозрением. Андрис Гринбергс провел своего рода проверку, устроив «love-in» представление на Домской площади в центре Риги, где он и его друзья тепло приветствовали прохожих, предлагали им нарисовать цветок на их лицах и посидеть с ними на ступеньках собора. По его словам, большинство людей реагировали шоком и ужасом на происходящее, потому что не привыкли к общению со случайными незнакомцами и с подозрением отнеслись к их мотивам[658]. В определенной степени хиппи спокойно относились к враждебным реакциям на их предложения любви. Любовь советских хиппи была слегка провокационной, ни на что не похожей и отделяла их от всех остальных.

Удивительно, что хиппи подчеркивают эмоциональный опыт обретения своих, таких же как они, как поворотный момент в своей жизни. Александр Дворкин описывал свое юношеское увлечение хиппи как своего рода откровение или даже спасение: «Эта маленькая группка виделась мне (да и не только мне) каким-то полубожественным орденом — братством любви и свободы среди мертвящей коммунистической идеологии, тупости и доносительства»[659]. Татьяна Иванова, сестра Юры Диверсанта, с некоторой долей отстраненного скептицизма, но также с интересом наблюдала за хипповством своего брата. Она описывала хипповскую идею всеобщей любви как очень привлекательную не только на словах, но и на практике:

Мне, конечно, нравилась эта творческая атмосфера начала, когда ты приходишь в другую жизнь — если мы собираемся в гостях — и каждый тебе брат. Каждый к тебе относился как к царю. К родному — это само собой. Но и к царю. Тебя постоянно поднимали на пьедестал, какое бы у тебя ни было образование, такое уважительное отношение, человеческое, вот я тебя люблю такого, какой ты есть. И они спасались этой внутренней любовью, потому что другой любви у них не было, у каждого были проблемы в семье, у родителей и детей был конфликт. Уже не говорю об обществе. Они согревались любовью друг к другу[660].

Диверсант был самым плодовитым автором и поборником взаимопомощи и взаимоподдержки — особенно перед лицом бесконечных преследований со стороны государства и общества. В своем воззвании к встрече в Царицыне он писал: «Все это безумно интересно, все это Жизнь, все это Любовь… и Свобода. Когда ты одна наклоняешься к роднику и вглядываешься в собственные глаза, тебе кажется глубина их бездонной, но рядом с тобой появляется человек, и ты чувствуешь притяжение иной вселенной, живой, волнующей, ждущей…»[661] В другом послании (датированном 1978 годом) он подчеркивал примат эмоций над идеями при создании сообществ, поскольку первые являются более прочными: «Булыжники могут пробить голову, но не сердце»[662]. Многие хиппи отмечали отзывчивость и уважение, которые они чувствовали, находясь среди своих, как одну из важнейших черт движения. Так, Сергей Москалев вспоминал, что его привлекла именно открытость хипповского сообщества: «Так вот, что мне понравилось: мы были маленькими, а они были взрослые, им было лет восемнадцать-девятнадцать, а они с нами говорили на равных. То есть они уважали наше мнение. Это было настолько непривычно для нашего советского общества, где было разделение: ты — член партии, а ты — нет, ты — старше, а ты — младше, все время общество очень сегментировалось». В одном из автобиографических рассказов Солнце также описывает свою компанию как живущую по другим законам человеческого поведения, чем основная масса людей:

Да и вся эта компания была странна и разношерстна. На Пушкинской одни пили, чтобы скрыть свою слабость, другие от нечего делать, а третьи и вовсе были чудные — даже не употребляли вина. Но я [Солнце пишет от лица вымышленного персонажа, только что присоединившегося к хиппи] заметил одно, что как бы они не относились к друг другу, какие бы у них не были правила жизни и принципы, а у всех они были разными, они всегда держались как-то вместе, обособленно от остальных, составляя свой особый клан, клан