это бесит ежедневно), теперь же я понимаю, почему нас стали ненавидеть чехи, а у нас в Союзе — население Западной Украины. Мы этого заслуживаем!»[648]

Это враждебное отношение чиновников (и родителей) породило и укрепило внутреннее противостояние («мы против них») между любителями рок-музыки и теми, кто находил ее опасной. Как сказал Коля Васин в интервью британскому режиссеру-документалисту Лесли Вудхеду: «„Битлз“ были чем-то вроде теста на порядочность. Когда кто-то говорил про них что-то плохое, мы знали, чего этот человек стоит. Чиновники, наши учителя, даже наши родители — все они были для нас идиотами»[649]. Это чувство «мы против них» могло стать еще более разрушительным, чем политические разногласия, которые обсуждались с глазу на глаз, поскольку само по себе часто приводило к публичным столкновениям. Спорили не столько по поводу самой музыки, сколько по поводу стиля, места действия и кайфа или, скорее, права получать кайф. Василий Бояринцев пишет в воспоминаниях, как он провел вечер в компании британских гостей, с которыми познакомился перед концертом популярной московской кавер-группы «Рубиновая атака». В его рассказе можно увидеть две вещи. Во-первых, он гордится тем, что ему удалось провести иностранцев куда-то туда, где было вовсе не хуже, чем в местах, которые те обычно посещали в своем родном Лондоне. А еще он страшно доволен тем, как ловко они вместе перехитрили комсомольских организаторов, которые попытались, но так и не смогли помешать их кайфу:

«Рубины» пилили на редкость здорово. Лаконичный состав — две гитары и ударные — выдавал такой плотный ритм-энд-блюз, что не было стыдно за Расею перед всей Великой Британией, а не то что перед пятеркой длинноволосых студяг, которые, судя по выделываемым антраша, давно уже забыли, где они находятся — в Московском Институте Инженеров Транспорта, или где-то в ночном дансинге недалеко от Пикадили Сквеа. Кайф обламывали лишь моменты, когда институтские бугры, решая проявить власть, врубали свет и требовали сделать музыку потише, на что Рацкела объяснял в микрофон, что «потише играть не будем, потому что не умеем». Впрочем, где-то через час, когда все, включая начальство, были пьяны — профорги закружились подо что-то забойное с парторгами, и тусовку оставили в покое — начался прекрасный, от всей души, РОК-Н-РОЛЛ[650].

Ил. 48. Саша Пеннанен держит в руках альбом Aftermath, выпущенный «Роллинг стоунз» в 1966 году. Москва, 1966 год. Фото из архива А. Полева (Музей Венде, Лос-Анджелес)

Так что конфликт между чиновниками и молодыми любителями рока в прямом смысле разворачивался на сцене. Интересно, что, по словам Баски, однажды его группу пригласили для выступления в ЦК комсомола, где потребовали, чтобы они играли песни «Роллинг стоунз» вместо советской эстрады. Без сомнения, существует много свидетельств того, что линия фронта была довольно расплывчатой и неоднозначной[651]. Согласно документам, в 1972 году две сотни хиппи нагрянули в город Выру, прослышав о том, что несколько хороших групп собираются играть на официальном съезде студенческих стройотрядов. Вмешательство незадачливых чиновников, пытавшихся обуздать жаждущую толпу, еще больше накалило атмосферу[652]. Рок-концерты обернулись для властей сильной головной болью и буйным, но раскрепощающим карнавалом для публики. Натан Гиткинд, основатель и руководитель группы Raganiai в Каунасе, вспоминает концерт шести литовских рок-групп в 1970-м:

Организаторы поп-клуба пошли к ректору университета просить разрешение. Сказали: будет концерт и ничего больше. Сказали: концерт — супер. Деньги будете брать? — Будем. Ну ничего страшного. И за месяц до этого начали продавать билеты нелегально. И КГБ когда узнал, что есть сейшен, в день концерта, утром, когда все собирались, заняли все здание и никого не арестовывали, но сделали такую комнату расследования и всех туда приглашали, потребовали, чтобы каждая группа отметилась. Они боялись отменить концерт, потому что на улице было, наверное, 7 тысяч человек. А зал вмещает 2 тысячи[653].

Власти раз за разом обнаруживали, что количество людей, находившихся в поисках кайфа в музыке, намного превосходило численность сообщества хиппи. Самым значительным событием подобного рода, вероятней всего, стал назначенный на 4 июля в Ленинграде «концерт, которого не было» (связанные с этим события описаны в главе 3). В этом случае он был отменен — но не назло собравшимся, а потому, что амбициозные планы собрать на одной сцене Сантану, «Бич Бойз», Джоан Баэз и Аллу Пугачеву провалились задолго до намеченной даты. Но в тот момент это уже не имело никакого значения для собравшейся молодежи, которая поняла, что никакого концерта не будет. Последствия для властей были ужасны. Тысячи разъяренных любителей рок-музыки в течение нескольких часов устраивали беспорядки на улицах города. Именно после этого события рок-музыка была осторожно разрешена и интегрирована в советские институциональные рамки.

Независимо от действий властей, музыка продолжала вдохновлять хиппи, и проявлялось это по-разному — одни писали стихи, другие ходили босиком по городу, третьи принимали наркотики, кто-то сам сочинял музыку, кто-то воображал себя кем-то другим или представлял себя где-то в другом месте. Не в последнюю очередь это привело к созданию сообщества. Как бескомпромиссно провозглашал «Канон», «пока ТЫ — всего лишь ТЫ, никакого РОКа не существует»[654]. Властям тоже было хорошо известно, что рок раскрывается в полную силу в толпе. Потому что музыка сплачивала людей, которые любили слушать одни и те же мелодии, наслаждались новизной сильных эмоций и забывали о повседневных заботах в ритмах музыки.

ПРИНАДЛЕЖНОСТЬ

В то время как музыка вызывала сильнейший кайф, принадлежность к сообществу давала кайф хотя и более спокойный, но не меньшей силы. Чувство общности было центральным для хипповской идентичности и ощущения себя хиппи. Как и музыка, сообщество давало не только эмоциональное удовольствие, но и полноценный хипповский образ жизни. Оно наделялось некой квазимистической силой и ценилось как цель и как средство ее достижения. Американские хиппи выбрали слово love как краткое обозначение многогранного желания слиться со всеми, в то же время проецируя свои эмоции на внешний мир. Это была, безусловно, революционная концепция для общества, которое только за двадцать лет до этого мобилизовывалось во время мировой войны. «Любовь» (love) не только была логическим следствием «мира» (peace), но также не предполагала распространенного представления о том, что мужчины должны сражаться за свое место и место своей семьи в жизни. Такой подход перевернул традиционное представление о «демонстрации силы», провозглашая любовь