Нет, брешу, понятно же, почему нравилось: другого не было. Ифотографии снимал сперва на пленку, потом проявлял ее, затем на сложномоборудовании в темной комнате при красном свете печатал на бумаге – всепотому, что иначе было нельзя, но с какой стати я стал бы делать это сейчас,когда давно на смену пленочным пришли цифровики, а затем и вовсе любой снимокделаешь небольшим усилием, сужая зрачок, а то и вовсе мысленной командой?

Помню, в свое время даже Голембовские перестали ездить наКипр и в Египет: с внедрением тактильности виртуальный мир стал настольковещественным, что самые заядлые туристы стали предпочитать именно такие вояжи.В конце концов, по морде можно получить и от виртуального персонажа, причемпо-настоящему: и больно будет, и отпечаток на щеке останется. Не говоря уже отом, что почувствуешь аромат, свежесть воздуха, увидишь египетские пирамиды ипоговоришь с каким-нибудь туристом, который в этот момент точно так же сидит усебя в доме с обручем на голове.

Сегодня, выходя из офиса, ощутил, как меня снимают со всехсторон, а затем из-за виртуальной завесы впрыгнула хорошенькая ньюсвичка скукольным личиком, на левой груди эмблема телеканала, ее глаза обшаривали моелицо, пока я соображал, что пирсинг в ее тоненьких бровях не просто украшение,а мощные телекамеры.

– Простите, – спросила она с деланым оживлением, –что так неожиданно, но как вы прокомментируете странный поступок академикаОгнивца?

– А что он такое натворил? – спросил я настороженно.

– Два часа назад он ушел из жизни, – отчеканила она, ячувствовал, как все телекамеры крупным планом показывают мое лицо, включил, итам, в уголке мозга, видел эти экраны в квартирах, где толпа ньюсовиков беретинтервью у главного специалиста холдинга «Каролина». – Вы не знали?..Странно, вас это должно встревожить!

– Меня тревожит смерть каждого хорошего человека, –ответил я, – а Огнивец был хорошим человеком и очень талантливым ученым.

– Вы понимаете, – возразила она, – о чем яспрашиваю.

– Не совсем, – ответил я сдержанно.

Я продолжал двигаться к своему автомобилю и теперь видел,сколько их, записывающих мои слова, а потом все-таки ухитряющихся их переврать.

– Хорошо, – сказала она упрямо, – вы один из тех,кто помнит еще такие чудовища, как компьютеры… я правильно произношу?.. выпрошли через несколько эпох, а в некоторых принимали самое деятельное участие…Скажите, как вы себя чувствуете?

Я видел, что у нее с языка не сорвался главный вопрос, но пожурналистской привычке решила слегка подогреть, накалить, повысить интерес, и яответил с предельной серьезностью:

– Превосходно.

– Прекрасно, – обрадовалась она. – Значит, никакихнехороших мыслей о бренности жизни…

– Никаких, – заверил я.

– Вы не устали от жизни?

– Ничуть.

– Вы ее по-прежнему любите?

– Иногда ненавижу, – ответил я.

Она насторожилась, а я почти увидел, как в далекойтелестудии записывают не только каждое мое слово, но и движение мышц, аналитикисразу же дают им истолкование, почему и зачем именно так дернулся тот или инойлицевой мускул.

– И что же?

– А ничего, – ответил я спокойно. –Ненависть – это тоже сильное чувство, согласны?

– Полностью, – ответила она и взглянула сожиданием. – Вас держит ненависть?

Я засмеялся.

– Нет, кое-что противоположное… Извините, это все, что я могусказать.

Я сел в автомобиль, он закрылся со всех стороннепроницаемыми щитами и с места набрал скорость. Ветровое стекло превратилось вэкран, крупное лицо Холдеманна заняло его от края и до края, он внимательновсматривался в меня, в глубине темных глаз усталость и тревога.

– Что-то прознали, – обронил он. – А ты, кстати,как себя чувствуешь?

– Нормально, – ответил я с некоторым недоумением,скорее Пизанская башня спросит о самочувствии у Останкинской, чем шеф о моемздоровье, – а что случилось? Я после того курса омоложения, спасибовашей настойчивости, чувствую себя все еще тридцатилетним!

– Просто проявляю заботу, – сказал он сварливо, –о лучших сотрудниках. Ты ведь лучший, знаешь?

– Польщен, – ответил я настороженно, – а ктолучший, тому нагружают воз больше, да?

Он криво усмехнулся, под глазами круги, лицо в самом делеусталое.

– Мы с тобой старики, – обронил он, – потомуинтересуюсь. Остальные в компании в два-три раза моложе. Потому у меня к тебе…ну, почти родственное. Хочется иной раз тебе вытереть нос… или сказатьчто-нибудь теплое. Ты уж держись, ладно?

Я наконец сообразил, переспросил:

– Это из-за Огнивца?

Он помялся, кивнул.

– Да. Я тоже был на том симпозиуме, где он доказывал Зельду,как будет фанфаронить при сингулярности. А старый мудрый Зельд что-тосомневался. Помнишь?.. Так вот Зельд еще жив и активно работает, а вот Огнивец…

– Я не сдамся, – ответил я. – Не сдамся.

Он кивал, пока машина, ведомая автопилотом, стремительнонеслась по улицам, всматривался в меня отечески заботливо. Вообще-то он знает,что меня держит в жизни. Знает и почему все эти дурости насчет разочарованностив жизни, пресыщения и поисков смысла в небытии отскакивают, как капли дождя ответрового стекла. Просто он давно миновал тот возраст, потому и опасается, чтонеистовый огонь, пожирающий мою душу, погаснет. У него все прошло благополучно:была любовь, была счастливая семья. Выросли дети, внуки, правнуки, они ссупругой состарились, любовь давно переродилась в теплое чувство дружбы, затемпришла дряхлость, провалы в памяти, равнодушие. В какой-то период супругаумерла от старости, он воспринял это со спокойствием девяностолетнего человека,который и сам бы вскоре…

Но наступил период высокой медицины, сосуды ему очистили отбляшек, обновили сердце и вообще внутренние органы, он постепенно снова началмыслить остро и мощно, воспринимать мир, включился в работу, а та жизнь, до егостарости, воспринимается как тусклые черно-белые фотографии, что не вызывалиничего, кроме слабого щема.

И как ему объяснить, что у меня полыхает все тот же огонь?Наша любовь подстрелена на взлете.

Через две недели меня пригласили на внеочередное собраниевэтэшников, разработчиков высоких технологий. Несколько удивленный, я прибылвовремя, в аэропорту встретил Зельд, внешность киногероя, крепко пожал руку.Глаза внимательно и цепко просканировали мое лицо, взгляд тревожный, несмотряна растянутые в приветливой улыбке губы. Наш старый инстинкт, лицо надо держатьприветливым, хотя прекрасно чувствуем друг друга благодаря настроенным по однойпрограмме чипам. Вообще могли бы общаться, не раскрывая рта, но все почему-тотрепетно придерживаемся старых методов.