сторожевого у двери и властно потребовал к себе посыльного. Тот вьюном вполз в дверную щель, склонился в ожидании. Пилат еще раз прогнал по извилинам мозга выстроенные в римскую фалангу мысли, утверждаясь в правильности собственного решения. Мрачно хмыкнул и тотчас отправил посыльного в Храм за Первосвященником Каиафой.

Первосвященник знал крутой нрав римского префекта Иудеи. Знал, что для того не составляло труда раскорячить на перекладине любого священнослужителя, будь он хоть Первосвященником, равно так же как распинал простолюдинов. Поэтому немедля прервал службу в Храме. Разоблачился от пышной богатой верхней ризы, наперсника, драгоценного эфода и головного убора с диадемой – кидара – и спешно отправился следом за посыльным к римскому наместнику, надев поверх менохозена белый хитон и пояс с висящими до ступней концами.

Улицы города были переполнены. С тяжелой душой Каиафа продвигался за слугами и посыльным сквозь толпу. Ноги повиновались плохо, особенно когда начал взбираться по ступеням дворца Ирода Великого. Вызовы к прокуратору всегда тревожили, тянули за душу, заставляли предельно осторожничать. Неизменно присутствовал страх. Невозможно было знать заранее, выйдешь ли живым и здоровым из стен дворца. Одинакового роста с Понтием Пилатом, он отличался от того средним сложением и небольшим животом. Глаза пучились крупно и умно, и эти глаза никогда не нравились прокуратору.

Наместник стоял сбоку от стола, встретил Каиафу с негодующим выражением на лице. Первосвященник настороженно поприветствовал прокуратора и приблизился. По хребту бегала неприятная дрожь, но он выдержал знакомый взгляд. Понтий Пилат всегда начинал с недовольства. Его требования нередко бросали в холод, потому что не исполнить их нельзя, а исполнить невозможно. Приходилось изворачиваться, лихорадочно искать ответы, нередко совмещать несовместимое. И как-то все сплеталось.

– Ответь мне, Каиафа, – прожевал пухлыми губами прокуратор, – что творится в городе?

Первосвященнику стало ясно, зачем вызвал Понтий Пилат и что означал его вопрос, но ответил уклончиво, чтобы не попасть впросак:

– Люди из разных мест сходятся в Ерушалаим перед празднованием Пасхи Иудейской, прокуратор. – Каиафа не смотрел в глаза Понтию Пилату, взгляд Первосвященника елозил по кожаному облачению того.

Наместник раздраженно нахмурился:

– И это все? – Сильно придавил сжатый кулак к крышке стола. – Значит, это ваша Пасха вынудила меня сегодня утром облачиться в кожу? – Стукнул ладонью по снаряжению и едко покривил губы, сверля Каиафу взглядом. – Вредная штука ваша Пасха, Первосвященник! Очень. – Ноздри задрожали и расширились.

Каиафа понял, если прокуратор сейчас не услышит от него слов, которых ждет, то произойдет всплеск буйного темперамента. Тот, как морской волной, накроет Каиафу с головой, и трудно будет не захлебнуться и выплыть невредимым. Потому, побледнев, Первосвященник торопливо постарался отвести разговор от себя. В таких делах был тертым человеком, как римские сенаторы:

– В городе появился проповедник Йешуа, прокуратор, – проговорил, взволнованно приподнимая руками висящие концы пояса. – Ты наверняка знаешь об этом. Люди болтают, что он исцеляет мертвых. Я не верю в такие небылицы, это бродяжьи выдумки, но люди глупы, толкаются возле него, орут, превозносят. Город переполнен разным народом, и люди все прибывают. Они становятся неуправляемыми, прокуратор.

Круглое красное лицо Понтия Пилата исказилось злым оскалом, он смотрел на Первосвященника с яростью, не верил, что тот не усматривает главного, в чем наместник увидел корень зла.

– Ты притворяешься или меня считаешь глупцом, Первосвященник?! – прозвучало угрожающее шипение. – Неуправляемый люд, Каиафа, не станет сбиваться в толпы возле бродяги-выдумщика, называть его Царем Израилевым и просить об изгнании римлян. Не заставляй меня думать о тебе как о глупце. Ты не скудоумен и не слепец, как многие иудейские начальники! Ты понимаешь, исцелять и хотеть царство – не одно и то же. Его речи преступны, а намерения очевидны. Не случайно притащил с собой осла. Ваших пророков себе на службу определил. Хитер, очень хитер. Бродит по Ерушалаиму, как по своему дому. Его восхваляют, как никогда не восхваляли в Ерушалаиме римского императора Тиверия. Рим не потерпит этого, Первосвященник! Я предупреждаю тебя, твоя голова первой упадет с плеч, если римским солдатам придется все здесь залить кровью. Ты меня знаешь, Каиафа!

Первосвященника от этих слов покачнуло, ему стало трудно дышать, внутри оборвалось, сердцу под ребрами сделалось тесно. Но показать испуг нельзя, это все равно что обезглавить себя прежде времени. Каиафа собрал силы и выпихнул с хрипом:

– Разве может один человек быть таким опасным могущественному Риму, прокуратор?

– Может, Каиафа! – хищно зарычал наместник, провел взглядом по его горлу, словно полоснул острием меча. Вопрос Первосвященника унижал Рим, обвинял в слабости. Понтий Пилат вгрызался взглядом в глотку Каиафы так, что у того остановилось сердце и побелели губы. Затем – гневное сопение прокуратора и уточнение: – Если его тело не висит на перекладине!

Каиафа опустил глаза, известно, что Понтий Пилат в порывах бешенства не умел принимать других решений.

– Ты хочешь повесить его, прокуратор? – выдавил, напрягаясь.

– Распять! – рыкнул Понтий Пилат, по круглому лицу прошла судорога, как молния. – У меня на всех смутьянов хватит перекладин! Никому не позволено ставить под сомнение могущество и величие Рима! Иудея – часть великой империи, и так будет всегда! Здесь все подвластно воле римского императора Тиверия, Каиафа! И я, римский прокуратор Иудеи, с корнем вырву всякую смуту!

Первосвященник на короткое время оглох от крика прокуратора, но затем голос наместника, изменив тональность, вновь ворвался в уши.

– Сделай, что я скажу, Каиафа, – тянул жилы Понтий Пилат, скрипя кожею облачения. Ярость из него хлестала, как вулканическая лава из жерла смерти. Он явно упивался властью, данной Римом. Шагнул к Первосвященнику, взял за пояс, недобро прищурился. – Без лишнего шума найди среди его спутников предателя!

– Возможно ли? – не сдержавшись, воскликнул Каиафа.

Понтий Пилат удивился восклицанию, презрительная гримаса дугой выгнула полные губы.

– Возможно, Каиафа, возможно! – отсек, как мечом. – Среди людей всегда есть те, кто предает. – Поднял руку, будто намеревался вцепиться в гортань Первосвященнику. – Займись, Каиафа. Вы, иудеи, быстрее договоритесь. Не римлянину же втираться в доверие к этим бродягам. Купи предателя, Каиафа. Сколько ты готов отдать за свою голову, чтобы она осталась на плечах? – Тяжело переступил с ноги на ногу, пугая Первосвященника вопросом. – Отдай вдвое за предательство. Не жалей, Каиафа, денег. Собственная голова, иудей, всегда стоит дороже любых денег, поверь мне. Впрочем, я думаю, за предательство дорого платить не придется.

Горло Каиафы пересохло, сухота сковала голосовые связки. Он раскрывал рот, пытаясь произнести звуки, но понадобилось время, чтобы они появились. Конечно, своя голова была дороже, но тем не менее он натуженно прохрипел:

– Не вызовет ли это возмущение толпы, прокуратор? Опасно при таком скоплении народа.

– Опасно то, что