просьбу. Йешуа наклонился над ним, поверху, не касаясь савана, провел ладонью от головы вниз и обратно. Некоторое время не двигался, удерживая ладонь над саваном. Затем выпрямился и посмотрел на затаившего дыхание Азора:

– Твой брат жив, Азор, ему еще не настал срок упокоиться в пещере, а для тебя не пришло время для уныния. Он всего лишь без сознания. Но оно сейчас вернется.

– Но как же, – пролепетал Азор, путаясь в собственных мыслях. – Он не дышит.

– Его дыхание никому не слышно, но оно дает ему силы. Подойди ближе, возьми за рамена, – сказал Йешуа. – Помоги ему подняться. Не медли. Он ждет.

Азор, растерянно моргая, покорно присел на корточки у изголовья брата, запустил пальцы рук ему под плечи и потянул к себе. Его прошибло потом, он натужился, оторвал голову и спину брата от земли. И в этот миг почувствовал, как под саваном тело шевельнулось, лопатки напряглись и обострились. И следом раздался голос брата, ошарашив всех и высушив глаза плакальщиц:

– Я, кажется, крепко заснул. – Шапка упала с головы брата, Азор увидел повернутое к нему лицо и широко открытые глаза.

Родственники колыхнулись, пронесся общий изумленный выдох. И – тишина. Застывшие лица в сумеречных тенях, лай собак в селении, хлопанье крыльев припозднившейся птицы. А затем спокойный голос Йешуа:

– Снимите с него тахрихин и возвращайтесь домой.

Никто не обратил внимания, как позади родственников появилась прямая фигура Прондопула в длинных одеждах с покрывалом на голове. Никому до него не было дела. Архидем из-под покрывала сквозь оживленную толпу хмуро посмотрел на Йешуа и медленно растворился в полумраке.

Приближалась Пасха Иудейская. Люди из всех земель шли в Ерушалаим. Усталые, покрытые пылью, они разбредались по разным углам, ища приюта в домах или свободные места на улицах, чтобы где-то как-то приткнуться до начала торжеств.

Город наполнялся быстро, смешивая голоса и языки, речи и напевы, запахи и цвета. По каменистым улочкам, вытоптанным ступеням, потертым порогам топало множество всяких ног в деревянных башмаках и кожаных сандалиях. Сотни теней, рук, рамен и одежд скользили всюду, касаясь каменных и кирпичных стен домов, построек, заборов. Днем город гудел, точно пчелиный улей. Голоса перемалывали слухи и новости, как мельничные жернова пшеницу. На ночь несколько затихали. Но ненадолго. С первыми лучами снова все повторялось.

Толковали обо всем и обо всех. Доставалось и обманутым мужам, и распутным женам, и царям, и римлянам, и вельможам, и священнослужителям, и бродячим проповедникам. Про Йешуа чесали языками больше других. И плевали, и возносили, не хотели видеть, и ждали, чтобы послушать.

Перед Пасхой Иудейской префект Рима в Иудее Понтий Пилат прибыл в Ерушалаим из своей резиденции в Кесарии.

Сыщики приносили ему тревожащие новости. Толпы бродили по Ерушалаиму, сбивались меж собой, затевали драки и нападали на римских солдат. Солдатам приходилось выхватывать мечи, чтобы усмирить разгулявшихся, а те надрывали глотки, костерили прокуратора и тетрархов.

Наместник Иудеи свирепел. Запретил римским солдатам поодиночке выходить из гарнизона в город. Некогда Иоханан Креститель своими речами вызывал антиримские настроения, теперь же появилась новая головная боль – Йешуа назорей. Понтий Пилат чуял запах угрозы для себя и для Рима.

Он был в воинском облачении. Полные губы раздражительно ломались, когда выслушивал очередной донос. Раскрывал рот, издавал властные разъяренные звуки, а круглое лицо наливалось кровью, пялясь яркой краснотой сквозь темную загорелую кожу.

В его представлении Ерушалаим накануне иудейского праздника походил на огромный чан с кипящим пойлом, в котором варилось смрадное варево. Обостренный нюх подсказывал, что любой ценой ситуацию надо удержать под контролем. Иначе не быть ему больше прокуратором Иудеи, так как в одночасье он может оказаться в лапах римского правосудия. А там – конец печальный. Тем паче что в Риме нынче неспокойно. Под одним из самых могущественных людей в Вечном городе, вторым после императора человеком, префектом преторианской гвардии Луцием Элием Сеяном, давнишним покровителем и близким другом Понтия Пилата, зашатался стул.

Из Рима приплывали вести, что недовольство виснет в воздухе, а Сенат выжидает. Волнения в Иудее были бы на руку врагам Сеяна. А упадет он, полетит и голова Понтия Пилата. Значит, теперь ему нельзя упустить из рук ни одного козыря, ибо, пока огромная империя в кулаке Сеяна, никто не дотянется до прокуратора Иудеи. Стало быть, он со своим опытом должен сейчас умело погасить любое недовольство иудеев. И на этот раз следует постараться и обойтись без большой крови, тихо и умно.

Понтий Пилат нетерпеливо переминался возле своего стола, и кожа доспехов не скрипела привычно, а противно визжала. Визг вонзался в уши, отвлекал. Но прокуратор терпел, потому что в коже чувствовал себя защищенным. Впрочем, тот же самый опыт доказывал: ни на что и ни на кого слепо нельзя полагаться. Трудно спастись от меча предателя и от доносов, кои особенно любит Рим, всегда использует их в политических разборках как отравленные стрелы.

Понтий Пилат никогда мысли не допускал быть среди противников Рима. Но давно известно, что это не имело значения, когда в Риме менялась власть. Ибо врагами Рима всегда объявлялись противники тех, кто приходил к власти. Так было и так будет во все времена. Пилату было понятно, чего хотели те, кто копал под Сеяна.

Прокуратору часто приходилось читать доносы от ищеек на Йешуа, но после Иоханана Крестителя они настораживали меньше: чудесные исцеления не внушали доверия. Волнения, которые иногда возникали на окраине империи, прокуратор жестко подавлял в зародыше и с Йешуа их не связывал. Поэтому теперешнее возбуждение толпы в Ерушалаиме и проповеди Йешуа удивили и разъярили. Однако ныне жестокость была неуместна, сейчас на окраине империи все должно быть спокойно. Именно этого требовал Сеян.

Подумав, Понтий Пилат все же привел в боевую готовность весь гарнизон в крепости Антония.

Прокуратор не любил иудеев, безразлично относился к их праздникам. По своему положению в римской иерархии он был всадником, выше ступенью значились члены римского Сената. Римское высокомерие Пилата не могло не презирать иудеев. Прокуратор не понимал, чего не хватало им. Пусть он был беспощаден, не признавал законов Моисея, казнил за малейшую провинность, но то была служба Риму, воле Вечного города. И этим сказано все.

Топчась возле большого стола, Понтий Пилат слушал скрип кожи и настойчиво искал решение. Для него это было сложно, он угрюмо исподлобья смотрел перед собой, раздувал ноздри, шумно дышал и думал. Меч, вынутый из ножен, лежал на столе. Наместник смотрел на него и будто не узнавал. Наконец ходить перестал, насупленно глянул на