— Ваша бабушка здесь умерла?

— Да. Хотите кофе, Кирилл Андреевич? Я бы сварила. И лимон унее есть. Мы всегда пьем… пили с лимоном.

Он посмотрел на часы. Так, чтобы она видела.

— Ладно, — согласился он, как будто после тяжелых раздумий,— варите. Что теперь делать.

Она сразу прошла на кухню, даже свой портфель в коридоре неоставила. Кухня была огромной, с гигантской старомодной плитой, с тяжелоймебелью — высокие стулья, темный буфет, круглый стол на выгнутых львиных ногах.Кирилл остался в коридоре. Эти пробки не давали ему покоя.

— Здесь можно курить?

— Конечно, — ответила она и что-то с грохотом уронила, —бабушка всегда курила и всем разрешала. Она говорила, что Ахматова всегда ивсем разрешала курить в ее присутствии, а она ничем не хуже Ахматовой.

— Ну да, — пробормотал Кирилл неопределенно. — Мне бы ещеруки помыть.

— Ванная дальше. По коридору и направо. На втором этаже тожеесть ванная.

— На второй этаж я, с вашего разрешения, не пойду.

Она не стала его провожать, и он вполне понимал ее. Именно вэтой ванне умерла ее бабушка, уронив в воду злосчастный фен. Интересно, ктотеперь будет жить в доме, похожем на склеп? Она сама? Или, может, ее родителиили — кто там? — племянники и племянницы?

Кирилл прошел по коридору, заставленному книжными шкафами икруглыми столиками с сухими цветами — он никогда не видел таких коридоров, — изажег свет. Эта комната — по-другому ее невозможно было назвать — тоже былаогромной. Кирилла поразило окно, выходящее в сад, и еще то, что ванна стоялапрямо посередине.

Ему никогда не приходило в голову, что можно приниматьванну, глядя в окно.

Помещичий быт, черт его побери.

Низкая табуреточка, длинный шкаф с узкими дверцами, триполотенца на крючке, масса дамских штучек — флаконов и банок. Эта самаябабушка, очевидно, и в старости очень любила себя. Чего-то не хватало, и Кириллбыстро понял, чего.

Он ополоснул руки и вытер их прямо о свои светлые брюки. Дополотенец ему не хотелось дотрагиваться.

— Здесь все поменяли, — негромко сказала Настя, и оноглянулся. Она стояла в коридоре, в ванную не входила. — Мама с Мусей здесьвсе… убрали. Сразу же.

— Как же ваша бабушка без зеркала обходилась? — спросилКирилл.

— Да она его разбила, — Настя махнула рукой, — вернее, неона, а Муся. На прошлой неделе. Сердилась ужасно, говорила, что примета плохая,что теперь что-нибудь непременно случится. И случилось…

— Чушь, — сказал Кирилл быстро, — не ерундите. Никаких такихпримет нет.

— И, главное, зеркало такое здоровое было, — проговорила онаи вдруг заплакала, бурно, сразу, слезы полились ручьем, — я его всегда…полотенцем завешивала, потому что оно мне… мешало, когда я в ванне сидела…Сидишь как дура и смотришь на свою красную рожу, а бабушка сказала — приметаплохая…

Он не знал, как нужно утешать. Он не любил плачущих женщин ине понимал, что с ними делать.

— Зажгите свет, — велел он, — я ваши пробки посмотрю. А товыключится что-нибудь ночью, перепугаетесь.

— Где зажечь? — Она судорожно всхлипывала, утирала щекиузкой ладошкой.

— Везде, — сказал он и вышел из ванной. По очереди нажимаяна белые кнопки, он выключил и включил свет во всем доме. Странное дело.

— У вас их часто выбивает?

— Что?

— Пробки часто вылетают?

— Не знаю. Нет. Это же просто поселок, здесь нет никаких…энергоемких предприятий. Кофе готов, Кирилл Андреевич.

В молчании они попили кофе из темно-синих чашек. Его бабушкакогда-то мечтала о таких. У соседки Клавдии Степановны были, а у нее нет.Теперь он мог купить ей завод, который делал такие чашки, только ей не нуженбыл завод.

Впервые в жизни Кирилл Костромин пожалел, что она умерла ион не может подарить ей темно-синюю чашку. Он никогда и ничего не дарил никомуиз родных.

— Я, пожалуй, поеду, — сказал он, поднимаясь. Больше ему нисекунды не хотелось оставаться в этом доме, с его тайнами и синими чашками. —Спасибо за кофе.

— Спасибо за участие, — сказала она и не поднялась, чтобыего проводить, — в город дорогу найдете?

— Как-нибудь, — пробормотал он.

Дверь тихо притворилась за его спиной, он сбежал с крыльца иостановился, прикуривая и выжидая, когда повернется ключ.

Ключ повернулся, и он зашагал по гравиевой дорожке к своеймашине, дремавшей за кованой железной решеткой.

Усевшись, он первым делом включил приемник, который бодрозапел про тополиный пух, жару, июль, заглушая все связные мысли.

Ему хотелось скорее уехать, и, не жалея машину, он дал погазам, перескочил через канаву и на большой скорости пролетел тихий переулок. Взеркале заднего вида крутилась желтая пыль, и Финский залив блестел свинцовойпотемневшей водой.

В темном доме пахло сухими цветами и бедой. Он голову могдать на отсечение, что там пахло убийством.

С пробками что-то не то.

Когда бабушка-старушка уронила в воду фен, выбить должнобыло совсем другую линию или все пробки сразу. Если бы выбило все, их все бы ивключили, когда нашли тело. Скорее всего выбило только ту пробку, которая«отвечает» за ванную. Ее включили, когда обнаружилось, что случилось несчастье,а на соседнюю никто даже не посмотрел, она так и осталась выбитой. Непонятнотолько, почему.

Или кто-то выключил ее случайно, когда выключал ту, другую,чтобы создать видимость короткого замыкания? Но если ту выключили, значит, делововсе не в том, что бабушка уронила в воду фен.

Или все это просто случайность, и пробки вылетают постоянно,только девушка Настя об этом ничего не знает?

Впрочем, решил Кирилл, это опять не его проблемы.

Это ее проблемы, и пусть она их решает как хочет. Каксможет.

* * *

Жара навалилась на Москву, как борец сумо на боксера весапера. Бумаги липли к рукам, а рубахи к спинам, на станциях метро продавалихлипкие вьетнамские веера, подростки в закатанных штанах и без маек неподвижносидели в фонтане на Пушкинской площади.

Спастись было невозможно.

Кирилл устал и хотел в отпуск.