Да и черт с ней.

— За заправкой направо, — сказала Настя, — потом все времяпрямо. Мы почти приехали.

Почему-то он думал, что Петергоф — это сплошь дворцы, аллеи,фонтаны и деревья, подстриженные под франтоватого пуделя, — и был странноудивлен, въехав в сонный зеленый городишко с двухрядной шоссейкой, узкимитротуарами и парковыми решетками по обе стороны дороги. Попалась какая-тоцерковь, неуместно большая и слишком русская для глаза, привыкшего кевропейской четкости Питера. Что за церковь?

— Летом мы всегда здесь жили, — проговорила Настя, неотрываясь от окна, — нас было пятеро. Соня, Света, Сережка, Владик и я. Домвыходит прямо на Финский залив. Мы сидели в нем круглые сутки.

— Вы же говорили, что ваша бабушка не выносила детей!

— Ничего подобного я не говорила, — она посмотрелаудивленно, — я говорила, что она за нами никогда не ухаживала. Все правильно.За нами ухаживала Зося Вацлавна, домработница. И няню специально на летонанимали. А когда я совсем маленькая была, еще одна девчонка с нами жила,внучка бабушкиных старинных друзей. Ее дед вместе с нашим то ли воевал, то ли втюрьме сидел, и бабушка ее привечала. А потом они куда-то переехали. Так чтобыт у нас был… вполне помещичий. Как Никита Михалков в своих фильмахпоказывает. Знаете?

Нет, он не знал. Он ненавидел большие семьи. Он ненавиделшум, грязь, бардак, мелкие склоки, крупные ссоры, продавленные диваны, вопящихдетей, захватанные обои, обшарпанную мебель, пластилин на ковре, борьбу не нажизнь, а на смерть за кусок хлеба, посыпанный сахаром, за каждую секундуневозможного, отчаянно желанного уединения. Он ненавидел жизнь в коллективе ине понимал, почему он обязан в нем жить. Он ненавидел слово «взаимовыручка» —главное и любимое слово его отца — и не понимал, почему он должен выручатьсестер и братьев, для которых лучшим развлечением было устройство разнообразныхпакостей друг другу и ему самому. Он ненавидел чужую заношенную одежду,растоптанную обувь, он ненавидел сочувственные взгляды в районном универсаме,которыми его провожали все продавщицы, особенно когда он повзрослел инеожиданно стал симпатичным. Он ненавидел покупки — семь батонов, три черных, двакилограмма овсянки, и так каждый день.

И все это было совсем не похоже на помещичий быт из фильмовНикиты Михалкова.

Его почему-то очень задело, что она из многодетной семьи,как будто она призналась в чем-то постыдном и неприличном.

— И сколько же вас у родителей?

— Кого — нас?

— Детей.

— Нас у родителей нисколько. У моих родителей я одна. У тетиНины, папиной сестры. Сережка и Светка. У тети Александры — Соня и Владик. ТетяАлександра бабушкина сестра. Только она намного ее моложе. Почти на пятнадцатьлет. Я же вам говорила. Двоюродные братья и сестры. Племянники и племянницы.Вы, наверное, не слушали.

— Наверное, — согласился он, чувствуя облегчение.

Ему как будто снова не стало дела до ее семьи. Можно былоуспокоиться. Интересно, с чего он вообще разволновался?

— Сейчас еще раз направо, и мы приехали. Спасибо, КириллАндреевич. Я бы без вашей помощи сегодня совсем пропала.

Дом был огромный. Он не ожидал увидеть такой огромный дом, ивправду как в кино — с запущенным садом, с кованой железной решеткой вместозабора, с островерхой крышей, проглядывающей сквозь плотную резную зеленьдеревьев. И Финский залив открылся неожиданно, прямо под боком, за низкойпорослью жестких кустов. Солнце валилось в него, зажигало темную воду, недавало смотреть.

— Господи, неужели ее больше нет? — пробормотала Настя ивзялась за щеки. И с ужасом посмотрела на дом. — Как это, я приехала, а ее нет?Так не бывает. А, Кирилл Андреевич?

— Там кто-нибудь есть?

— В доме? Нет. Бабушка почему-то уволила Зосю Вацлавну.Месяца три назад. Скандал был ужасный, так мы и не узнали, почему она ееуволила. Бабушка гордая была, ни за что бы не сказала. Зося Вацлавна с нейжила, а новая, Муся, живет отдельно, я даже точно не знаю, в городе или вПетергофе.

— Город — это, надо понимать, Питер?

— Ну конечно.

— Давайте я вас провожу, — предложил он решительно.

Все равно уйму времени на нее потратил, три минуты ничего быне изменили, а дом на самом деле выглядел холодным и мрачным, как будто скорбело хозяйке и не желал никаких перемен.

— Спасибо, — ответила она с облегчением, — большое спасибо.Мне так неудобно, что вы со мной возитесь.

Он не стал говорить положенное по этикету «ничего-ничего».Все правильно. Он возится с ней, и она должна быть ему благодарна.

По засыпанной гравием дорожке они пошли к высокому серомукрыльцу, темневшему сквозь разросшуюся сирень. Гравий приятно хрустел подногами, в сирени копошились какие-то поздние птицы, и все это очень напоминалокладбище.

Она подошла к крыльцу и остановилась.

— Только не говорите мне, что ключи от дома вы забыли всвоей квартире, — попросил Кирилл. Голос его отчетливо и странно прозвучал впогребальной тишине сада. Что-то быстро прошелестело в кустах, как будто кто-топробежал и замер, высматривая.

— Не забыла, — ответила Настя шепотом и, сделав над собойусилие, поднялась на крыльцо. Дверь открылась без всякого зловещего скрипа,просто открылась, и все. Внутри было черно. Не заходя, Настя пошарила рукой постене, что-то сухо щелкнуло, но свет почему-то не зажегся.

— Света нет, — сказала она и оглянулась на Кирилла. —Почему-то нет света.

— Есть у вас свет, — ответил он уверенно, — фонарь же горит.Пустите.

Настя посторонилась, пропуская его в дом, и посмотрела науличный фонарь над калиткой. Он и вправду горел, жидкий желтый свет был почтиневидим в плавящемся вечернем солнце.

Как это он заметил?

— Где пробки?

— Что?

— Щиток с пробками где?

— А… в коридоре, справа, как войдете.

Он вошел в черноту дома и щелкнул зажигалкой. Длинный языкбензинового огня осветил бледный рисунок на обоях и черный бок старомодногосчетчика. Над ним оказались четыре пробочных рыльца. Одна белая пуговка быладлиннее других, и Кирилл нажал на нее.

В коридоре вспыхнул свет, где-то загудел холодильник, иКирилл захлопнул зажигалку, гася ненужное, растворившееся в победительномэлектрическом свете пламя.

Наверное, не стоило спрашивать, но выбитые пробки навели егона мысль, от которой он не мог отделаться.