Так, переходя от хвастовства к отчаянию, нопри этом неизменно оставаясь арестантом, отравленным нездоровым воздухомтюрьмы, с душой, насквозь пропитавшейся гнилью тюремной жизни, раскрывал онперед беззаветно преданной ему дочерью неприглядные глубины своего существа.Никому, кроме нее, не случалось видеть его и такой откровенной наготе. Егонедавние слушатели, которые, разойдясь по своим углам, беззлобно потешались надпроизнесенной им речью, не могли и вообразить себе, какая мрачная картинапополнила в этот воскресный вечер невеселую коллекцию Маршалси.

История — или легенда — сохранила классическийпример дочерней любви:[50] дочь, которая кормила в тюрьме умирающего с голодуотца так, как ее когда-то кормила мать. Крошка Доррит, хотя не римлянка, а англичанка,и притом нынешнего, отнюдь не героического поколения, сделала для своего отцамного больше: в ее невинной груди находил он неиссякаемый источник любви иверности, который все эти долгие годы питал его изголодавшуюся душу.

Она утешала его, умоляла простить, если вчем-нибудь была или казалась недостаточно верной своему долгу; уверяла его — ивидит бог, это была правда! — что любит и почитает его не меньше, нежели будьон баловнем фортуны, всеми признанным и уважаемым. Когда его слезы высохли, и всхлипыванияутихли, и проблески стыда перестали беспокоить его, и к нему вернулись егообычные повадки, — она разогрела остатки ужина, села рядом и радовалась, глядя,как он ест и пьет. В своей черной бархатной ермолке и старом сером халате онснова был величественным, как всегда, и приди к нему сейчас кто из пансионеровпосоветоваться о собственных делах, он держал бы себя с ним как лордЧестерфилд[51] — великий авторитет в вопросах морали, как верховный блюстительнравственного этикета Маршалси.

Чтобы развлечь его, она завела беседу о егогардеробе, и он соизволил сказать, что сорочки, которые она хочет ему сшить,придутся весьма кстати, так как старые совсем истрепались, да к тому же, будучикуплены готовыми, всегда прескверно сидели. Войдя во вкус предмета, он обратилее внимание на свой сюртук, висевший за дверью, и рассудительно заметил, чтокогда Отец ходит с продранными локтями, это едва ли может служить хорошимпримером для детей, тем более если они и без того склонны к неряшеству. О своихстоптанных башмаках он упомянул в добродушно шутливом тоне, но, дойдя догалстука, вновь сделался серьезен и пообещал ей, что она купит ему новый, кактолько сумеет выкроить для этого деньги.

Потом он не спеша выкурил сигару, а она в этовремя стелила ему постель и прибирала комнату на ночь. Наконец, чувствуяусталость, так как час был поздний, да и недавнее волнение давало себя знать,он встал с кресла. благословил ее на прощанье и пожелал ей покойной ночи. Ниразу за все это время не пришло ему в голову подумать о ее платье, ее башмаках,о многих и многих вещах, которых у нее не было. Никто на свете не мог бытьстоль равнодушным к ее нуждам — разве только она сама.

Он несколько раз поцеловал ее, повторяя:«Господь с тобой, дитя мое! Покойной ночи, дружочек!»

Но то, что ей пришлось увидеть и услышать, такбольно врезалось в ее нежное сердце, что она не решалась оставить его одного,боясь, как бы не повторился этот приступ горя и отчаяния.

— Отец, дорогой, я ничуть не устала,позвольте, я приду и посижу около вас, когда вы ляжете.

— Ей, верно, тоскливо одной? — спросил онпокровительственным тоном.

— Да, да, отец.

— Тогда приходи, дружочек, приходи непременно.

— Я буду сидеть тихонько и не помешаю вам.

— Не думай обо мне, дитя мое, — великодушноподкрепил он свое разрешение. — Приходи непременно.

Он словно бы уже дремал, когда она опять вошлав комнату. Огонь почти потух, и она принялась мешать в камине, тихо-тихо, чтобыне разбудить спящего. Но он услыхал и спросил, кто тут.

— Это я, отец, я, Эми.

— Эми, дитя мое, поди сюда. Я кое-что хочусказать тебе.

Он слегка приподнялся на своем невысоком ложе,а она опустилась на колени, припала лицом к его плечу и взяла его руки в свои.О! Какой прилив отеческих чувств испытывал он в эту минуту — и как отец своихдетей и как Отец Маршалси!

— Дитя мое, у тебя здесь нелегкая жизнь. Нитоварок, ни развлечений, да и забот, пожалуй, немало.

— Не думайте об этом, родной. Я никогда недумаю.

— Ты знаешь мое положение, Эми. Немногое я могдля тебя сделать, но я сделал все, что мот.

— Да, мой дорогой, — отозвалась она, целуяего. — Знаю, все знаю.

— Вот уже двадцать третий год я живу здесь, —сказал он и не то всхлипнул, не то невольно вздохнул в порыве благородногоумиления собственной добродетелью. — Это все, что я мог сделать для своихдетей, — и я это сделал. Эми? дружочек, ты самое любимое мое дитя; ты у менявсегда была на первом месте — все, что я делал для тебя, моя девочка, я делал отдуши и никогда не роптал.

Одна лишь высшая Мудрость, у которой есть ключко всем сердцам и ко всем тайнам, знает, верно, до чего может дойти в своемсамообольщении человек — особенно человек, впавший в ничтожество, как этот. Нодовольно было бы видеть, как он, спокойный, безмятежный, по-своему величавый,лежал, смежив влажные ресницы, перед беззаветно любящей дочерью, которой он неготовил другого приданого, кроме своей жалкой жизни, придавившей ее плечинепосильными тяготами, и которая своей любовью спасла то, что еще было в немчеловеческого.

Эта дочь ни в чем не сомневалась, незадавалась никакими вопросами; она рада была видеть его с сиянием вокругголовы. Бедный, милый, родной, голубчик, самый добрый, самый лучший на свете —вот слова, которыми она убаюкивала его; других слов у нее для него не было.