Наконец они попали в какой-то пыльныйлабиринт, где со всех сторон торчали балки, громоздились кирпичные стены идеревянные перегородки, свешивались концы веревок, стояли лебедки, и средивсего этого, в свете газовых рожков, причудливо смешивавшемся с дневным светом,сновало множество людей, сталкиваясь и натыкаясь друг на друга — так, должнобыть, выглядит мир, если смотреть на него с изнанки. Крошка Доррит, оставшисьодна и ежеминутно рискуя быть сбитой с ног, совсем растерялась, но вдруг онауслыхала знакомый голос сестры:

— Господи помилуй, Эми, зачем ты пришла сюда?

— Фанни, милая, мне нужно было тебя повидать,но я завтра на весь день ухожу, а сегодня я боялась, что ты занята до позднеговечера, вот я и решила…

— Нет, только подумать, Эми — ты за кулисами!Вот уж не ожидала. — В тоне мисс Доррит не слышалось бурного восторга, однакоона все же провела сестру в уголок посвободнее, где на составленных вбеспорядке позолоченных стульях и столах расселся целый выводок девиц, взапускитрещавших языками. Всех этих девиц тоже не мешало бы прогладить утюгом, и всеони пребойко постреливали глазами по сторонам, не умолкая ни на мгновение.

В ту минуту, когда сестры подошли к ним, из-заперегородки слева высунулся какой-то меланхолический юнец в шотландской шапочкеи, сказав: «Потише, барышни!» — снова исчез. Тотчас же из-за перегородки справавысунулся жизнерадостный джентльмен с длинной гривой черных волос и, сказав:«Потише, душеньки!» — тоже исчез.

— Ты — здесь, среди актеров, Эми! В жизни быне могла себе этого представить, — сказала Фанни. — Но как ты сумела попасть закулисы?

— Не знаю. Дама, которая сказала тебе о моемприходе, была так добра, что вызвалась меня проводить.

— Все вы, смиренницы, таковы! Тише воды, нижетравы, а пролезете всюду. Мне бы ни за что не суметь, хоть я куда опытнее тебя.

Так уж было заведено в семье — считать Эмипростушкой, которая знает толк лишь в домашних делах и далеко уступает своимродным по части житейского опыта и мудрости. Этот семейный миф служил имоплотом против нее, позволяя не замечать всего, что она делала для семьи.

— Ну, Эми, говори, что тебя привело сюда? Уж,верно, какие-нибудь сомненья на мой счет, — сказала Фанни. Она говорила будтоне с сестрой, которая на два или три года моложе ее, а со старойворчуньей-бабушкой.

— Ничего важного, Фанни; только, помнишь, тыговорила мне про даму, которая тебе подарила браслет… Тут из-за перегородкислева опять высунулся меланхолический юнец, сказал: «Приготовьтесь, барышни!» —и исчез. Немедленно из-за перегородки справа высунулся джентльмен с чернойгривой, сказал: «Приготовьтесь, душеньки!» — и тоже исчез. Девицы все встали ипринялись отряхивать свои юбки.

— Говори, Эми, — сказала Фанни, занимаясь темже делом, — говори, я тебя слушаю.

— Так вот, с тех пор как ты показала мнебраслет и сказала, что это подарок от одной дамы, у меня что-то неспокойно надуше, Фанни, и мне бы очень хотелось узнать все подробней, если ты согласнарассказать мне.

— На выход, барышни! — крикнул юнец вшотландской шапочке.

— На выход, душеньки! — крикнул джентльмен счерной гривой. В одно мгновенье все девицы исчезли, и снова послышались музыкаи шарканье ног.

Крошка Доррит присела на позолоченный стул; отэтого разговора с перебоями у нее кружилась голова. Ее сестра и прочие девицыдолго не возвращались, и все время, что их не было, чей-то голос (похожий наголос джентльмена с черной гривой) считал в такт музыке: «Раз, два, три,четыре, пять, шесть — хоп! Раз, два, три, четыре, пять, шесть — хоп!Внимательней, душеньки! Раз, два, три, четыре, пять, шесть — хоп!» Наконецголос умолк и девицы воротились, запыхавшись, кто больше, кто меньше; оникутались в шали и, видимо, собирались уходить. «Погоди, Эми, пусть они уйдутраньше», — шепнула Фанни. Ждать пришлось недолго, и за это время не произошлоникаких событий, только юнец еще раз высунулся из-за левой перегородки исказал: «Завтра всем к одиннадцати, барышни», а черногривый джентльменвысунулся из-за правой и сказал: «Завтра всем к одиннадцати, душеньки», —каждый на свой манер.

Когда сестры остались одни, что-то,разостланное на полу, вдруг скатали или отодвинули в сторону и перед нимиоткрылся глубокий темный колодец. Заглянув туда. Фанни крикнула: «Идем, дядя!»— и тут Крошка Доррит, у которой глаза успели попривыкнуть к темноте,разглядела на дне колодца дядюшку Фредерика; он сидел в углу, один-одинешенек,прижимая к себе свой инструмент в потрепанном футляре.

Можно было подумать, что когда-то, в лучшие дни,место этого старика было в вышине галереи, где в узкие оконца под самымпотолком виднелась синяя полоска неба; но постепенно он спускался все ниже иниже, пока не очутился на дне колодца. Здесь уже много лет просиживал он шестьвечеров в неделю, но никогда не поднимал глаз от пюпитра с нотами, и в театреуверяли, что он не видел ни одного представления. Говорили даже, будто он незнает в лицо популярных героев и героинь, и был однажды такой случай, когдакомик на пари передразнивал его пятьдесят вечеров подряд, а он ничего и незаметил. У театральных плотников была в ходу шутка, что он, мол, давно ужеумер, только сам этого не знает; а завсегдатаям партера казалось, что он так иживет в оркестре, не выходя ни днем, ни ночью, ни даже по воскресеньям. Пробовалирасшевелить его, протягивая через барьер табакерку с приглашением угоститься; втаких случаях он учтиво благодарил, словно в нем оживало на миг какое-тобледное подобие джентльмена; но в остальное время он проявлял себя лишь так,как это было предусмотрено партией кларнета, а поскольку в обыденной жизнипартии кларнета нет, то там он не проявлял себя никак. Одни считали егобедняком, другие — богатым скрягой; сам он всегда молчал, что бы про него ниговорили, все так же ходил, понурив голову, все так же волочил ноги, словно нев силах был оторвать их от земли. Хоть он и ожидал сейчас, что племянницапозовет его, однако услышал зов только на третий или на четвертый раз; а увидеввместо одной племянницы двух, нимало не удивился, только сказал своим дребезжащимголосом: «Иду, иду!» — и полез в какой-то подземный ход, откуда несло сыростью,как из погреба.

— Итак, Эми, — сказала старшая сестра, когдавсе трое вышли на улицу через ту самую дверь, которая явно стыдилась, чтонепохожа на другие двери, и дядя тотчас же оперся на руку Эми, инстинктивно чуяв ней самую надежную опору, — итак, Эми, ты беспокоишься на мой счет?

Она была хороша собой, знала это и любилапокрасоваться; но сейчас она снисходительно соглашалась забыть о преимуществах,которые давали ей красота и житейский опыт и обращалась к младшей сестре как кравной, — в этой снисходительности тоже угадывались фамильные черты.