— Вы правы, мисс Доррит, — сказала миссисМердл. — следовало, пожалуй, упомянуть об этом раньше. Но меня отвлекливоспоминания о моих тревогах; ведь я тогда опасалась, как бы вы не передумали,если, несмотря на вашу просьбу, мой сын все-таки не оставит вас в покое. Ятакже сообщила вашей сестре (это я опять обращаюсь к той мисс Доррит, котораяне выступает на сцене), что к случае подобного брака мой сын не получит нишиллинга и останется нищим. (Упоминаю этот факт просто как лишнюю подробность;я. разумеется, не думаю, что он мог повлиять на вашу сестру, разве только в тойзаконной и разумной мере, в какой подобные соображения влияют на любого из насв нашем далеком от естественности Обществе.) В конце концов после несколькихзамечаний, сделанных вашей сестрой в запальчивом и раздраженном тоне, мы с нейсогласились, что опасаться нечего; и ваша сестра была столь любезна, чтопозволила мне отблагодарить ее с помощью моей портнихи.

Крошка Доррит посмотрела на Фанни с печальнойукоризной.

— А также, — продолжала миссис Мердл, —пообещала доставить мне удовольствие побеседовать с ней еще раз, чтобы мы моглирасстаться в наилучших отношениях, и поскольку это обещание уже исполнено, —заключила миссис Мердл, выбираясь из своего алого с золотом гнездышка и вкладываячто-то в руку Фанни, — я с разрешения мисс Доррит пожелаю ей всяческих благ ипрошусь с ней как умею.

Сестры тоже встали и очутились у клеткипопугая, который был занят тем, что клевал печенье и сейчас же его выплевывал.Увидя, что на него смотрят, он вдруг задергался всем телом, точно передразниваякого-то; потом перевернулся вниз головой и запрыгал по стенкам своей золотойклетки, цепляясь за прутья твердым, хищным клювом и высовывая кончик черногоязыка.

— Прощайте, мисс Доррит, желаю вам всяческихблаг, — снова сказала миссис Мердл. — Если бы мы дожили до чего-нибудь вродезолотого века, с какой бы я радостью водила знакомство со множеством особ,совершенствами и талантами которых я сейчас лишена возможности наслаждаться.Первобытная простота нравов — вот о чем я мечтаю! Помню, в детстве я учила одностихотворение, оно начиналось, кажется, так: «О ты, индеец, чей та-та-тадух!»[53] Если бы несколько тысяч людей из Общества могли записаться в индейцыи уехать на острова, я записалась бы первая; но пока мы не индейцы, приходится,увы, жить здесь и вращаться в Обществе… Всего хорошего!

Сестры спустились по лестнице — одна пудренаяголова впереди них, две пудреные головы сзади, — и вновь очутились наХарли-стрит, Кэвендиш-сквер, где никаких пудреных голов уже не было. Все этовремя старшая сестра сохраняла независимое и надменное выражение лица, амладшая — смиренное и робкое.

— Ну, Эми, — сказала Фанни после того, как онинекоторое время шли молча. — Что ж ты ничего не говоришь?

— А что я могу сказать, — грустно отозваласьКрошка Доррит. — Ты его совсем не любишь, этого молодого человека?

— Его любить? Да он почти идиот!

— Мне очень жаль, — не обижайся, Фанни, тыведь сама спросила, — мне очень жаль, что ты согласилась принять что-то от этойдамы.

— Ах ты дурочка! — воскликнула старшая сестра,так дернув ее за руку, что она пошатнулась. — Ну, можно ли быть подобной размазней!Беда с тобой, да и только! У тебя нет ни уважения к себе, ни настоящейгордости. Тебе нипочем, что за тобой таскается какое-то ничтожество, какой-тоЧивери, — она выговорила это имя с величайшим презрением, — и точно так же тебенипочем, если твою семью хотят втоптать в грязь.

— Не говори так, милая Фанни. Я делаю длясемьи что могу.

— Ах, ты делаешь что можешь! — подхватилаФанни, ускоряя шаг. — Значит, если вот этакая барыня, лицемерка и нахалка,каких мало (разбирайся ты хоть сколько-нибудь в людях, ты бы это сразу поняла),если она плюет на достоинство твоей семьи, по-твоему, нужно поблагодарить ее заэто?

— Нет, Фанни, разумеется, нет.

— А тогда заставь ее платить, несмышленыш! Утебя нет другого способа отомстить за себя — заставь ее платить, глупаядевчонка, и употреби ее деньги с пользой для семьи.

На этом разговор у них окончился, и они молчадошли до дома, где квартировали Фанни с дядюшкой. Последний уже успелвернуться, сидел в углу и упражнялся на своем кларнете, выводя самые заунывныемелодии. Фанни предстояло соорудить себе обед из бараньих котлеток, портера ичая, и она сердито принялась делать вид, что занимается этим, тогда как насамом деле все тихо и спокойно приготовила младшая сестра. За столом Фанни веласебя совершенно так же, как накануне ее отец: швыряла нож и вилку, со злостьюнабрасывалась на хлеб. Кончилось тем, что она ударилась в слезы.

— Ты меня презираешь, потому что я танцовщица,— говорила она между рыданиями, — а кто меня толкнул на этот путь, если не ты?Твоих рук дело. А теперь тебе угодно, чтобы я чуть ли не по земле стлаласьперед этой миссис Мердл, а она будет говорить и делать все, что ей вздумается,и презирать нас, и, не стесняясь, выказывать мне свое презрение. Только потому,что я танцовщица!

— Фанни, Фанни!

— А Тип, бедняжка! Пускай, значит, она унижаетего без помехи сколько хочет, только потому, что ему пришлось работать вадвокатских конторах и в доках и где-то там еще. Тоже ведь твоих рук дело, Эми.Так ты бы хоть порадовалась, что есть кому за него заступиться.

Все это время дядя уныло дудел в углу на своемкларнете; лишь изредка у него вдруг возникало смутное впечатление, будто кто-точто-то сказал, и тогда он отнимал инструмент от губ и неуверенно поглядывал наплемянниц.

— А отец, бедный наш отец, Эми! Если он несвободен и не может сам за себя постоять, когда требуется, так, по-твоему,пусть подобные особы оскорбляют его безнаказанно? Ты сама не страдаешь от такихвещей, но можно бы, кажется, подумать о нем, особенно зная, сколько емупришлось пережить за все эти годы.

Этот несправедливый упрек больно отозвался всердце бедной Крошки Доррит, тем более что он растравил в ней воспоминание овчерашней сцене. Она ничего не ответила сестре, только взяла свой стул ипередвинула его к огню. Дядя после очередной паузы извлек из кларнета какой-тозамогильный стон и снова взялся за прежнее.