— Я — кхм! — я просто ума не приложу, на чтомог обидеться Чивери. Он всегда так — так внимателен и вежлив. А сегодняобошелся со мной почти грубо. Да еще при людях! Боже мой, Эми! Ведь если Чиверии другие служители перестанут уважать и поддерживать меня, я — я могу умеретьтут с голоду. — Он то сжимал, то разжимал руки наподобие мехов; чувство,похожее на стыд, было так упорно, что он даже самому себе не решался признатьсяв истинном смысле своих слов.

— Я — кха! — ума не приложу, в чем тут дело.Даже вообразить себе не могу повода для такой перемены. Когда-то в Маршалси былсторож по фамилии Джексон (ты его, верно, не помнишь, милочка, ты была ещесовсем маленькой); так вот у этого Джексона был — кхм! — брат — да, младшийбрат, и он, этот брат, ухаживал — то есть нет, тут не могло быть речи обухаживании, просто он — оказывал внимание — самое почтительное внимание доч…нет, не дочери, а сестре одного из нас, личности довольно уважаемой к нашемзаведении — я бы даже сказал, весьма уважаемой. Это был некий капитан Мартин;помню, он советовался со мной насчет того, есть ли надобность, чтобы его дочь —то есть сестра — рисковала обидеть Джексона-старшего, чересчур! — кха! —чересчур ясно выказывая Джексону-младшему свое отношение к нему. Капитан Мартинбыл истинным джентльменом, крайне щепетильным в вопросах чести, поэтому япрежде всего спросил, что он сам об этом думает. Капитан Мартин (весьма, кстатисказать, заслуженный офицер) ответил мне без колебаний, что, как ему кажется,его — кхм! — сестре незачем вникать в чувства этого молодого человека и что онамогла бы относиться к нему благосклонно — нет, словно бы капитан Мартин неговорил «благосклонно»; кажется, он сказал «терпимо» — да, да: относиться кнему терпимо ради своего отца — то есть я хотел сказать брата. Да, к чему бишья вдруг вспомнил эту историю? Не к тому ли, что искал причину поведению Чивери;хотя, собственно, какая связь…

Голос его прервался, как будто ей сталоневмоготу слушать дальше, и она незаметно прикрыла ему рот рукой. Несколькоминут в комнате стояла мертвая тишина; оба молчали и не шевелились; он —съежившись в своем кресле, она — обняв его за шею и положив голову к нему наплечо.

Но вот она встрепенулась и отошла, чтобыподать ему ужин, варившийся в кастрюльке на огне. Он сел на свое место застолом, она на свое, и он принялся за еду. По-прежнему они не смотрели друг надруга. Вскоре, однако, он стал проявлять непонятное раздражение; с шумом бросална стол вилку и нож, сердито хватался то за солонку, то за перечницу, откусывалхлеб с такой яростью, точно именно хлеб был виной всему. Наконец он оттолкнулот себя тарелку и заговорил со странной непоследовательностью:

— А не все ли равно, сыт я или голоден? Не всели равно, когда оборвется мое безотрадное существование, сейчас, или черезнеделю, или через год? Кому я нужен — жалкий арестант, живущий милостыней ичужими объедками; нищий, опустившийся старик!

— Отец, отец! — Видя, что он встал, онабросилась перед ним на колени, протягивая к нему руки.

— Эми! — продолжал он сдавленным голосом, весьдрожа и устремив на нее дикий, как у безумца, взгляд. — Послушай, Эми, если бты могла увидеть меня таким, каким меня видела твоя мать, ты бы не признала вомне того несчастного, на которого ты всю жизнь смотришь только сквозь прутьяэтой клетки. Я был молод, красив, образован, я был независим — клянусь тебе,дитя! — и люди искали моего общества и завидовали мне. Завидовали мне!

— Отец, дорогой! — Она пыталась остановитьтрясущуюся руку, которою он размахивал в воздухе; но он отталкивал ее.

— Если б здесь, в комнате, висел мой портрет,написанный в ту пору, ты бы гордилась им, гордилась, хотя б он был лишь слабымподобием оригинала. Но у меня нет даже портрета. Пусть будет это наукой длядругих. Пусть каждый, — вскричал он, дико озираясь по сторонам, — хоть этумалость сбережет на память о днях благоденствия и славы. Пусть дети его получатвозможность судить о том, каков он был. Мои дети никогда не видели меня — иникогда не увидят; разве только на смертном одре я вновь приму свой прежний,давно утраченный облик — не знаю, говорят, так бывает иногда.

— Отец, отец!

— О, презирай меня, презирай! Отвернись отменя — не слушай меня, не давай мне говорить — красней за меня, плачь от стыда,что у тебя такой отец — и ты, и ты, Эми! Кори меня, кори — я сам помогу тебе! Яуже очерствел; я пал так низко, что даже это не проймет меня!

— Отец, родной, любимый, самый дорогой насвете! — Она цеплялась за него до тех пор, пока ей не удалось усадить его сновав кресло; она поймала его простертую руку и обвила ею свои плечи.

— Не отнимайте у меня своей руки, отец.Взгляните на меня, поцелуйте меня. Подумайте обо мне хоть немножко, хоть одномгновенье!

Он все не умолкал, но мало-помалу егоисступленные выкрики переходили в жалобное причитание.

— И все-таки меня уважают здесь. Я сумелустоять под ударами судьбы. Я не превратился в жалкую тряпку. Спроси, кто тут вМаршалси первое лицо? Тебе скажут: твой отец. Спроси, с кем никто не позволяетсебе шуток и все стараются обходиться деликатнее. Тебе скажут: с твоим отцом.Спроси, кого будут дольше всех вспоминать и, быть может, больше всех оплакиватьпосле того, как гроб с его телом вынесут из ворот Марша леи (ибо я умру вМаршалси, я знаю, что иначе не может быть). Тебе скажут: твоего отца. Так чтоже, Эми, Эми? Неужели твой отец достоин только презрения? Неужели нет ничего,что можно бы поставить ему в заслугу? Неужели тебе нечего будет вспомнить онем, кроме его позора и падения? Неужели ты о нем не пожалеешь, когда он уйдетиз жизни, бедный отверженец, уйдет навсегда?

Слезы хлынули у него из глаз, бессильные слезыжалости к самому себе, и тут он разрешил ей, наконец, обнять его, усадитьпоудобнее, припал седой головой к ее щеке и скорбно сетовал на свою горькуюучасть. Потом вдруг предмет его сетований изменился, он крепко прижал ее ксебе, восклицая: О Эми, его бедное, не знавшее матери дитя! О, как она всегдапреданно и усердно заботилась о своем отце! Но очень скоро он снова заговорил осебе и расслабленным голосом стал рассказывать, как бы она любила его, если быон был таким, как прежде; и как бы он ее выдал замуж за настоящего джентльмена,который гордился бы ею — дочерью такого отца; и как бы они вместе каталисьверхом, отец с дочерью, а толпа (подразумевались те самые люди, от которых онполучил двенадцать шиллингов, лежавших в его кармане) тащилась бы пешком попыльной дороге, почтительно приветствуя издали их обоих.