– Не бойся, Змеище, – бездумно шептал он, поглаживая напряженную шею, – не бойся, тебя не тронут!

Вот и все. Дело сделано. Сзади раздался волчий вой, заглушая звук воды, прокатился вниз по Студеному оврату.

Потом можно будет вернуться. Взглянуть, как там и что вышло. Но в глубине души Обр знал, что глядеть на это не станет. Малодушие, конечно, но нет, не станет. Зато как удачно все получилось! Его даже обвинить никто не сможет. Не от человеческих рук князь погиб. Сам виноват. Мало ли что на охоте бывает.

Все. Сделано. Сделано дело. Правда, радости от этого пока никакой. Отчего-то голова кажется пустой, как деревянный кубарь, в котором гулкими горошинами перекатываются чужие бессмысленные слова. Но ничего, радость придет потом. Дело сделано, а он еще жив и волен поступать как угодно. Бежать на юг, где его никто не знает. Пробраться в Усолье, чтобы рассчитаться с Семериком. От души прошвырнуться по всем здешним кабакам. Хорошая вещь – свобода! Знать бы еще, что с ней делать.

Домой бы надо. Отдохнуть, отоспаться, а там видно будет. Да, надо искать дорогу к замку.

Земля по правую руку резко ушла вниз. Ручей, в пене и брызгах, ринулся с горного порога грохочущим водопадом. Хорт оказался на безлесном взгорке, поневоле оторвал взгляд от тропы. Увидел поглощенную туманными тенями морскую даль, край грязного пятна города с его верфями и лесными складами. Слева блеснула, кольнула глаз светлая искорка. Крест да купол. Церковь. Должно быть, та самая, что у «Доброй кружки». «Ах да, – припомнил Обр, – я же вроде к Нюське ехать хотел. Теперь-то уж можно». Тут-то наконец шевельнулась в нем радость. Живой, и Нюську увидит, и увезет ее, как хотел, куда глаза глядят. Пропади оно пропадом, Повенецкое княжество!

Змей снова вздрогнул, заржал жалобно, но позади было тихо, как в могиле. Обр похлопал коня по шее, взобрался в седло. Вот что ему надо. Добраться до Нюськи, схватить в охапку, рассказать, как ему повезло, как в одиночку он сделал то, за что годами бились все Хорты.

– Что же ты ей расскажешь? – шепнул очень тихий, но трезвый голос. – Как пырнул ножом беспомощного старика? И про волков расскажешь? Все до конца? Ведь она послушает-послушает, всплеснет ручками, вскинет пушистые бровки да и спросит: «Ведь ты его не убил?»

– Убил, будь он проклят! – прорычал Обр. – И еще убью, и дважды, и трижды!

Выходит, нельзя к Нюське-то. Ее не обманешь. Она все чувствует. Куда угодно можно, а к ней нельзя.

Что-то изменилось в мире. Весь день небо сочилось сереньким слабым полусветом, но теперь по юго-западу, над лесистыми холмами и скалистыми предгорьями, протянулась ржаво-красная полоса. Еще минута – и полнеба налилось алым, багровым, кроваво-черным. Вершины сосен и снег на взгорке покраснели, от конного Обра протянулась размытая длинная тень.

Хорта пробрала дрожь, точно ком снега за шиворот сунули. Он тронул коня, сам не зная, куда поедет, лишь бы подальше отсюда.

Маленькая фигурка в серенькой юбчонке, в белом платочке, бросилась навстречу, протягивая худенькие руки.

– Теперь большая кровь будет, – ясно разнеслось над соснами, над горами, над дальним морем под сочащимися алым тучами.

– Дура, не тебе судить!

Никто не ответил на этот вопль. Молчало небо, молчало дальнее море. Тихо стояла в тени молодая сосенка с растопыренными веточками, с присыпанной белым снегом верхушкой.

Обр с маху врезал по сосенке, стряхнув снег, и рванулся в лес напролом, без пути, без дороги.

* * *

Первого, что бросился на него, Донат шарахнул суком по оскаленной морде. Отдалось в больной ноге, да так, что не удалось сдержать крика. От человеческого вопля волки шарахнулись в сторону, но лишь на миг, и своих намерений не оставили. Глядели они без злобы, спокойно, деловито.

Донат заорал снова, на ходу вспоминая самую скверную солдатскую ругань, и снова врезал по чему попало. На этот раз вышло не так удачно. Сук сломался, а волк прыгнул и не промахнулся. Больная нога тут же подвела. Князь упал, стараясь защитить горло. Чьи-то зубы впились в устроенную Обром повязку, а потом грохнуло так, будто крутые берега Студеного оврага столкнулись, роняя камни. Упавший зверь навалился на сломанную ногу всей своей немалой тяжестью. Ахнул новый выстрел. Сверху донесся нетерпеливый собачий лай.

* * *

– Вовремя вы меня нашли! – пробормотал князь Донат, жадно глотая обжигающую жидкость, правда, на этот раз из чужой фляжки.

– Ага, как раз подоспели, – фамильярно заметил старый доезжачий[46], ровесник князю, знавший его всю жизнь и потому позволявший себе некоторые вольности, – хватились-то не сразу. Да и искали вовсе не в той стороне. Кто ж знал, что тебя на кручи на эти понесет! Здесь и дичи-то никакой нет. Говорил я тебе, не езди один! Вот, нашли бы поутру только белые косточки.

– Типун тебе на язык! Собаки ко мне привели?

– Да нет, какое там! Собачки у нас дурные, не то что раньше. Парнишка какой-то примчался. Сам тощий, плюнуть некуда, а конь – зверь. Давно таких не видел. Выскочил он, значит, из лесу прямо перед нами, конь под ним пляшет, на дыбы становится, а он орет, мол князь в Студеный овраг свалился, ногу сломал! Крикнул и рванул через лес. Ну, мы за ним. Так и привел сюда, и в самое время.

Князь стиснул зубы, обдумывая услышанное.

– Где он?

– Кто его знает. В суматохе делся куда-то.

– Так найдите!

– Разве ж его теперь найдешь? Темно уже. Да небось завтра сам явится. Награду за спасение княжеской жизни получить всякому лестно.

– Мда, – согласился князь Донат, – будет ему награда! Только до завтра я ждать не стану.

Густели синие, уже совсем зимние сумерки. Змей несся во весь опор по пружинящей, присыпанной снегом хвое, по запорошенным травяным кочкам, по черной, промерзшей пашне. Обр сидел, скорчившись, уткнувшись лицом в конскую гриву, держался из последних сил, точно раненный насмерть. Крутило под ребрами, подступало к горлу, стыли под встречным ветром мокрые щеки. Ничтожество! Слабак! Отступник! Не справился. Предал. Предал всех! Ничего больше не осталось: ни дома, ни родовой чести, ни цели, ни смысла. Только Нюська.

К Нюське он и летел теперь, спешил донести все свои горести в чистую комнату с косым окошком. Только бы заглянуть в серые глаза, рассказать все как есть, до донышка. Пусть положит руку на плечо и спросит: «Ведь ты его не убил?» – «Не убил», – честно ответит он, и она не опустит глаз, не станет сторониться. Она посмотрит пристально и скажет какую-нибудь глупость вроде того, что, мол, нельзя никого убивать даже ради мести и чести, даже ради того, чтобы всем от Злого моря до самых гор получше жилось. Может быть, он ей и поверит.

Змея он бросил, как всегда, у крайнего дома, у старухиного сеновала. Надо ж и ему поесть хоть немного. Змей есть не стал. Только хватал губами свежий снежок с низко нависшей крыши. Скачки по подгорному лесу вымотали его.