Хорт сел с большим трудом. Ноги тупо ныли. Застывшие руки не желали подниматься. Но ничего. Разошелся. Стряхнул с одежды легкий снежок. Похлопал Змея по шее. Попрыгал, разминаясь. В общем, принялся суетиться и мельтешить, как любой жалкий человечишко. Но прекрасная ясность еще жила в глубине души, не таяла, не отпускала.

В этот день он забрался довольно высоко. В туманной дали, под ровной пеленой слегка подсвеченных невидимым солнцем облаков угадывалось Злое море. Серое, как широко распахнутые глаза Нюськи.

Может, того, съездить к ней, раз так скверно приходится. Для чего же маяться, на стену лезть, землю грызть с горя? Все равно недолго осталось. Значит, и мучить себя ни к чему. Ну, врала она ему, верно. Так все бабы врут. Слабые они, вот и защищаются враньем да хитростью. Ну, таскала при себе волосы этого козла распрекрасного. Только рядом-то с ней никакого козла и в помине не было. В Угорах такого заметили бы. Мимо Угорских девок и баб мышь не проскочит. А после Угоров Нюська все время на глазах была. Не было рядом никакого красавчика. А был он, Обр. Был и всегда будет. Пока жив, конечно. Все-таки, как ни крути, Нюська ему венчанная жена.

Оберон поскреб подбородок, на котором вроде бы собиралась пробиваться щетина, поглядел туда, где небо сходилось с морем. И вправду, что ли, съездить? Помириться напоследок. Купить, может, чего-нибудь. Пирога сладкого или там ленту. Хотя она и без подарка простит. Глупая потому что.

Ну ладно, хочешь не хочешь, а в лесу ночевать не годится. Надо ехать. Тропинку бы вниз какую найти подходящую.

Толковая тропа нашлась очень быстро. Узенькая, петлявшая меж сосен над невысоким, но крутым обрывом. Под обрывом гремел и звенел, бился о свежий лед мелкий, но бурный поток. Хорт подышал на застывшие пальцы, уселся на Змея и двинулся вдоль обрыва, с наслаждением вдыхая запах талой воды, свежего снега, подмерзшей хвои. Змей не спеша переставлял точеные ноги от валуна к валуну, между торчащих корней и снежных надувов – и вдруг вздрогнул, заволновался, прянул ушами.

– Еще чего? – проворчал Обр, но осекся. Далеко, ниже по ручью кричала лошадь, кричала хрипло и страшно, как тогда, у Откосов в Усолье.

Повелитель ласково улыбнулся. Придирчиво оглядел новоиспеченного ферзя, застывшего в ожидании приказаний. Блестяще! Просто блестяще! Великолепный ход! Неожиданный и красивый. Он поправил позицию, проследил, чтобы фигуры заняли надлежащее положение и, нежно дыхнув на лопаточку, толкнул любовно выпестованную опасную фигуру в самую гущу событий. Шах королю. Шах и мат. Мат неизбежный, неотвратимый и быстрый.

– Ненавижу охоту, – прохрипел Донат.

Мысль эта была единственной, пробившейся сквозь боль и ужас.

– Чтобы я еще раз когда-нибудь…

Тут он с полной, жестокой ясностью понял, что никакого другого раза уже не будет. Забава, любимая белая кобыла, билась на камнях, и каждому было ясно, что у нее сломан хребет. Это бы еще полбеды, но между камнями и крепким кобыльим боком оказалась зажата левая нога Доната. Вырваться и отползти он не мог. С каждым бурным рывком лошади накатывала новая волна боли. Как глупо… На дурацкой охоте, на которую он и ехать-то не хотел.

– Ненавижу, – снова простонал он в наплывающую кровавую темноту и добавил парочку слов покрепче.

– Правильно, так его! – отозвалась темнота глуховатым юношеским баском. – А кого ненавидишь-то?

– Охоту, – выдохнул Донат. Из кровавого тумана выступило лицо. Так и есть. Полувзрослый отрок, лохматый и тощий.

– Ну, дед, ты и влип! – высказался он, ловко уклонившись от рассекшего воздух копыта. – Как же это тебя угораздило?

– Прах гнилой, восемь раз перевернутый!

– Эт точно, – согласился подросток. Лохматая голова сочувственно качнулась на фоне серого неба.

Невесть откуда возникла рука с охотничьим ножом, ловко полоснула по горлу лошади. Парень явно знал, куда бить. Кровь хлынула фонтаном. Крупные брызги полетели в лицо Донату. И полушубок, и плащ – все стало красным и липким, но Забава дернулась еще пару раз и затихла. Парень, который ухитрился почти не запачкаться, к этому времени уже притащил здоровенный сук, подсунул под лошадиную тушу и, напрягая все силы, спихнул ее вниз. Забава, оставляя за собой кровавый след, медленно сползла по склону, освобождая несчастную ногу. Правда, болеть от этого меньше не стало, но Донат хотя бы смог перевести дух, застонал, заругался. Лежал он вниз головой на обомшелом валуне, упираясь спиной во что-то очень острое. Теплая бобровая шапка, спасшая при падении его голову, слетела и валялась внизу, у самого ручья.

Шустрый отрок быстро ощупал его, подхватил под микитки, потянул куда-то.

– Отвяжись, – сказал Донат, – дай помереть спокойно.

– Да ты че, дед?! – ухмыльнулся отрок. – Рано тебе помирать. Ну, нога, ну, пара ребер. Подумаешь, дело какое!

– Много ты понимаешь, – проворчал старик, но, скрипя зубами от боли, позволил отволочь себя к подножью корявой сосны, каким-то чудом притулившейся на самом дне оврага, почти у ручья.

– Слышь, ты, как тебя… Там у меня в седельной сумке…

Смышленый отрок все понял с полуслова. Одним духом сбегал, принес заветную фляжку. Фляжка тоже оказалась запачкана лошадиной кровью, но сейчас Донату на это было плевать. Он сделал большой глоток и подумал, что, может, все-таки не помрет.

После спиртного полегчало. Неудачливый охотник приложился к фляжке еще разок, оттер набежавшие слезы и принялся разглядывать своего спасителя. Диковатый парень. Есть в нем этакая разбойничья ловкость. Но одет скромненько, без воровского шику. По виду – слуга из хорошего дома.

– Ты чей?

– Ничей, – отрезал подросток, – свой собственный!

Дело у него спорилось. Доната завернули в плащ, хоть и пахнущий кровью, но все-таки теплый, на голову нахлобучили шапку. Под боком зачадил-задымился бодрый костерок из сухих сосновых веток.

– Сиди, грейся, дед. Я щас.

Подхватил свой нож, не охотничий, как сперва показалось, а настоящий фряжский стилет, трехгранный, с гравировкой, с надежной красиво отделанной гардой.

Донат испугался, что его бросят. Но прежде, чем догорели последние ветки, отрок вернулся, ловко прыгая по камням, принес две прямые, очищенные от коры палки.

– Не помер еще? – бодро поинтересовался он, подбросил в костер дровишек и принялся раздеваться. Скинул тонкую не по погоде охотничью куртку, стянул через голову шерстяной подкольчужник, не особо чистую льняную рубаху. Ее-то он и принялся кромсать на широкие полосы. Острые, еще мальчишеские лопатки ходили под вдоль и поперек исполосованной шрамами кожей.

– Много драли в детстве? – посочувствовал Донат.

– Угу.