Обр замерз так, что не чуял ни рук, ни ног, застыл внутри и снаружи, как зимнее поле, и это было к лучшему.

Господин Рад был премного доволен. Просто нарадоваться не мог на своего строптивого ученика, который целые дни проводил теперь на ристалище. Часами лупил палашом по ивовым прутьям или по деревянным болванам. Биться был готов хоть на ножах, хоть на топорах, хоть на палках с любым и каждым. Правда, желающих находилось все меньше и меньше. Даже деревянный палаш в его руках сделался оружием опасным, оставлявшим на телах поединщиков следы, которые проходили не скоро. Когда поединщиков не было, он до изнеможения крутил рогатину о двух лезвиях, самую тяжелую. Господин Рад этого не одобрял. Так и надорваться недолго. Не по росту такое оружие угловатому мальчишке, да и не по силам. Но Обр на его ворчание внимания не обращал. Часы, проведенные с рогатиной на пустом ристалище, выматывали его до донышка. Два светлых лезвия на концах без устали кромсали сгущавшиеся сумерки. Плечи и руки болели все сильнее, тянуло-крутило раненую ногу, но Хорт выпускал толстую рукоять, только когда боль становилась нестерпимой. Он знал, что теперь наверняка сможет заснуть и никаких девиц с печальными серыми глазами во снах не будет. Впрочем, сны без девиц тоже были скверными. Частенько перед рассветом виделась такая гнусь, что и нарочно не выдумаешь.

Снилось ему, будто стоит он совсем один, ни рукой, ни ногой шевельнуть не может. Кругом туман густой, а земля под ним гладкая, аж блестит, и вроде как пестрая. Клетка черная, клетка светлая. И будто где-то в тумане есть другие люди, разговор слышно, а никого не видать. А над туманом ничего нет, и оттуда, сверху, кто-то смотрит на него, упорно так смотрит, пристально. И от этого взгляда хочется бежать куда глаза глядят. Только нельзя бежать и спрятаться некуда.

Кончалось все тем, что Обр просыпался в своей жаркой и мягкой постели, скатывался с пухлой перины, будто от выстрела уходил, и тащился к окну. Долго стоял, слушал, как поют предрассветные петухи. Ноги мерзли. Печка к утру бывала совсем холодной. Можно было бы пойти досыпать. Команду Рада ранними подъемами не морили. Но Хорт знал – доспать не получится. Только мысли всякие полезут. Поэтому одевался кое-как, приглаживал волосы пятерней, пробирался на поварню, перехватывал там что-нибудь из вчерашних остатков и отправлялся слоняться по замку. Торчал на стене, глядел на черные поля, скукожившиеся под ветхим одеялом первого снега, заходил на конюшню отогреться, проведать Змея и в конце концов неизменно оказывался на ристалище. Более в замке делать ему было нечего, только ждать. Ждать, когда наконец можно будет попроситься во дворец, поглядеть на повенецкого князя.

Что чувствует перед боем нож в тесных ножнах? Холод? Страх? Одиночество? Ничего он не чувствует, потому что железный.

Оберон Александр железным не был. От такой жизни он похудел, почернел, словно сухой огонь сжигал его изнутри и вот-вот готов был вырваться наружу. Слуги обходили его за версту, Валериан и прочие сторонились сильнее прежнего. Неладное почуял даже благодушный и рассеянный господин Стрепет.

– Ты опять не слушаешь, мой мальчик. В конце концов, это просто невежливо!

Обр перестал глядеть в окно и перевел взгляд на печку. Глядеть на чистенького, участливого господина Стрепета ему не хотелось. Чего тут слушать-то. Все и так ясно.

– Ты болен? – не отставал хозяин замка. – Может, послать за лекарем?

– Нет.

– Видимо, мой друг Рад заморил тебя упражнениями.

– Нет.

– Так не годится. Тебе надо развеяться. Почему ты больше не ездишь верхом?

«Куда ездить-то?» – подумал Хорт.

– Конюхи на твоего Змея жалуются. Совсем застоялся. Того и гляди, все там разнесет.

«И верно, – подумал Обр, – конь-то чем виноват. Не одна дорога на свете».

– Ага, – пробормотал он, соскакивая с подоконника, – ага, я щас.

* * *

При виде седла и уздечки Змей обрадовался до того бурно, что Хорт почувствовал себя самым последним гадом. Совсем коня забросил. Как всегда, подул ласково в ухо, покормил с ладони хлебушком, вывел во двор. Пока седлал, уже полегчало. А уж в седле и вовсе будто крылья выросли. Из ворот они вырвались как на пожар и полетели без дороги по мерзлым кочкам, присыпанным сухим снежком.

Рад терпел два дня. Скрипел зубами, но терпел. На третий, снова не найдя на ристалище своего нерадивого ученика, не выдержал и отправился жаловаться господину.

От господина Стрепета он вышел через четверть часа мрачнее самой черной тучи. К вечеру половина ристалища была завалена искромсанными ивовыми прутьями, которым досталась вся ярость, предназначенная паршивцу Свену. Из тех, кому все дозволено, толку не будет.

Сам Обр этого кипения страстей попросту не заметил. Как и прежде, он с утра пробирался на кухню, прихватывал еды для себя, на конюшне насыпал торбу овса для Змея и исчезал из замка. Впрочем, два-три раза господин Стрепет, полагаясь на быстроту Змея, лично просил отвезти какие-то письма, не в город, а в замок Лаамов да в подгорное сельцо Сетунь-Скрепы, где зазимовала часть княжеского войска.

Но обычно ему никто не мешал. Хоть весь день пропадай, никто слова не скажет.

Конь не знал усталости. Ему такое времяпрепровождение очень даже нравилось. Да и Хорт отошел, поуспокоился. Только корил себя, отчего же не ездил раньше.

На дорогу в город он даже глядеть не хотел. Гонял Змея лесными тропами, а то и вовсе без всяких троп. Притомившись и замерзнув, спешивался, разжигал маленький костерок, засовывал наглую морду жеребца в овсяную торбу. Хорошей травы уже не осталось, а мясо Змей не уважал. Дрова трещали, шипели, избавляясь от налипшего снега, дымок подымался к небу прозрачной сизой струйкой, пах приятно, лесным бродяжим духом.

Иногда Обр и вправду бродил пешком, глядел на следы по первому снегу. Зверья тут было немного, и было оно пуганое, травленое, осторожное. Пару раз издали тоненько доносился охотничий рог. Сам Хорт не охотился. Нужды не было. А охоту для забавы он не понимал.

Очень скоро он отыскал живой лес, чистый сосняк на кручах и предгорных утесах. Тихий, по-зимнему молчаливый, но живой. Обр долго не решался поговорить с этим гордым бором, но, наконец, набрался храбрости и не пожалел. Тягучая смолистая кровь еще струилась, текла по стволам, несмотря на ноябрьский холод. Стремительные белки скользили по веткам, проверяя свои запасы, волки сбивались в стаи, семейство тетеревов устроилось на самой высокой верхушке, негромко обсуждая свои дела.

Повенецкий бор знал, как и для чего жить. Стоял под высоким, но беспросветно серым небом, слушал ветер, ждал бурю. Тихо пел мощным неслышным хором и сам был как песня. Была в нем холодная ясность, тихое мужество и покой.

Над ухом громко фыркнули, и кто-то ткнулся в щеку горячей, пахнущей овсом мордой. Змей знал: если всадник, белый как снег, валяется на спине, разметав руки и слепо уставившись в небо, дело плохо. Всадника своего он ценил безмерно и поэтому сделал все, что мог. Кажется, успел вовремя.