– Значит, было за что?

– Угу.

– Ничего, крепче будешь. Меня тоже драли. Ты б оделся. Холодно.

– Угу. Щас.

Парень послушался. В два приема натянул свою нехитрую одежду.

– Ну, дед, теперь давай, рассказывай, кого ты там ненавидишь.

– Зачем?

– Может, легче будет. Или тогда уж ори. Все-таки польза. Вдруг услышит кто-нибудь.

С этими словами шустрый отрок опустился на колени, склонился над покалеченной ногой и, умело орудуя ножом, разрезал и отшвырнул в сторону сапог, вдоль раскромсал окровавленную штанину.

– Охоту ненавижу, – одним глотком забросив в горло остатки из фляги, прошептал Донат. Орать и вправду очень хотелось, но при мальчишке было неловко. – Дурное занятие. Пустопорожнее. Двадцать конных дураков целый день одного зайца гоняют.

– Чего ж тебя в этот раз на охоту-то понесло?

– В лесу одному хотелось побыть, подумать.

О том, что, откажись он, пошли бы разговоры о его старости и слабости, Донат предпочел не упоминать. Спросил вместо этого:

– А ты охотишься?

– Когда жрать хочу.

Парень скреб в затылке, разглядывая обнаженную ногу.

– Слышь, дед, у тебя тут все в кашу переломано и кость наружу торчит.

– Спасибо, утешил.

– Ща больно будет. Очень.

– Куда уж больнее-то, – пробормотал Донат.

Следующие полчаса он выл, орал и ругался, срывая голос. Но парень, как выяснилось, хорошо знал, что делает. Так действуют те, кто привык перевязывать раны на поле боя: быстро, грубо и не особо заботясь о чувствах пациента. Но худо-бедно кровь была остановлена, а покалеченная нога оказалась в корявом, но прочном лубке, сооруженном из бывшей рубахи и двух палок.

– Так, – хмыкнул отрок, глядя на дело своих рук, – пока сойдет, а там пусть лекаря разбираются. Ты как, дед, не помер еще?

– Песья кровь! – прохрипел старик.

– Ну-ну! – хмыкнул отрок. Прикрыл ногу краем плаща, присел рядом, покосился в сторону лошадиного трупа, отвернулся к звенящей воде.

– Лошадь жалко.

– Жалко, – согласился Донат, – добрая была скотинка. Случайно поскользнулась. Не повезло.

– Да, бывает, – вздохнул парень. Видимо, в жизни ему не везло часто и по-крупному.

– Теперь вот что, – озаботился он, – надо тебя наверх вытащить. У меня там конь. Довезу тебя до ближайшей деревни. Или уж сразу до города, как пойдет.

Боль мало-помалу отпускала. От костра тянуло теплом. В крови бродило полштофа хорошей, правильной браги. Снова шевелиться, вставать, ехать куда-то, трясясь на спине неизвестного коня, совсем не хотелось.

– Ловкий ты парень! – заметил Донат. – Так кому служишь-то?

– Никому. Сказал же, я сам по себе.

– Ко мне пойдешь?

– Не. Больно надо.

– Зря. Я бы из тебя человека сделал.

– Хы.

– Ладно. Потом поговорим. На коня твоего я не полезу. Худо мне. Все болит, и голова кружится.

– Понятно. Когда с лошади падал, ты, небось, еще и башкой треснулся.

– Поэтому поступим мы так… – Донат запустил пальцы под левый рукав, покряхтывая, стянул-скрутил с руки браслет. Побрякушка была старинная, свейской работы. Без камней, но редкого, белого золота, с узором, нанесенным грубыми насечками.

– На-ка, вот.

– Это че, награда?

– Ишь чего захотел! Родовая вещь. Тебе не по носу. И затаить не вздумай. Продать все равно не выйдет. Он один на свете такой. Награду после получишь. А сейчас бери и езжай на своем коне вниз по ручью, да забирай к морю, на северо-запад. Скоро услышишь, рога трубят. Охотнички мои где-то там, и шуму от них будет много. Покажешь цацку, скажешь, князь Донат в Студеный овраг сорвался, ногу повредил. Понял?

Похоже, не понял. Эвона как высокое имя действует. Вид у смышленого отрока сделался такой же остолбенелый, как у любого деревенского увальня.

– Это ты, что ли, князь? – медленно и недоверчиво переспросил он.

– Ну я, я. Что, не похож?

– Великий князь Донат Повенецкий?

– Да, – уже раздраженно ответил Донат, – не стой столбом, шевелись давай! Эй, ты что, сдурел?

Тяжелый браслет, родовое сокровище, красиво блеснув в воздухе, врезался в белую пену на самой середине потока и исчез без возврата.

– Стало быть, князь Донат, – склоняясь пониже, повторил парень. Белое без кровинки лицо, черные провалы глаз, искусанные бледные губы.

– Ну а я – Оберон Хорт, последний из Хортов.

Красивый фряжский стилет вонзился резко и сильно, без замаха, точно под десятое ребро.

* * *

Спас толстый полушубок на беличьем меху да любимая кольчуга, которую князь ценил за малый вес и последнее время носил почти постоянно. Однако удар был очень силен. Дыхание перехватило, и даже слезы на глазах выступили. Но он все же успел вцепиться в руку с ножом, уверенно метнувшуюся к его горлу. Другой рукой он попробовал дотянуться до собственного ножа, смирно покоившегося в ножнах на бедре, но этого ему не позволили. Левая рука словно в тиски угодила.

Донат, старый воин, был не из тех, кто умирает тихо и покорно, и силу, что бы о нем ни болтали, растерял еще не всю.

Темное от лошадиной крови лезвие дрожало у его горла. Он все старался сдавить узкое крепкое запястье, заставить парня выронить нож, но парень был, видно, не чувствителен к боли. Цепкие пальцы побелели, но не разжимались. Тогда Донат просто попытался отшвырнуть его прочь, хоть на миг отсрочить неминуемую гибель.

Неожиданно это получилось легко. Мальчишка отлетел к самой воде, чудом удержался на ногах, но снова бросаться на князя почему-то не спешил.

– Слишком просто, – пробормотал он.

Вот он, долгожданный случай, за который и жизнь отдать не жалко. Не надо выдумывать глупые предлоги для того, чтобы господин Стрепет сжалился, взял в княжеский терем, не надо тайком проносить оружие, не надо биться с охраной.

Вот темное дерево под бледным небом, бессмысленный ропот потока, гранитные валуны в сером инее и то самое распроклятое чудовище, Донат Повенецкий, полностью в его власти.

«За все наши муки, – думал седьмой сын Свена, – за все смерти, за ряд алых крестов под нашими именами, за повешенных на площади, за все беды и несчастья княжества. Слишком просто. Нет. Пусть эта тварь получит сполна, пусть на своей шкуре почувствует…»

Как заставить жертву почувствовать очень и очень многое, Обр знал не понаслышке. Но сейчас все это казалось как-то мелко, гадко, глупо и грязно.

* * *