– Нюська к тебе побежала? – с проснувшейся надеждой спросил Оберон, поднятый за шкирку и увлекаемый вниз по переулку.

– Нюська? Какая такая Нюська?

– Ну, дурочка. Маленькая такая. Глаза серые.

– A-а, девица Анна.

– Значит, к тебе побежала? – остановился Обр.

– Шевелись, шевелись! Сию прекрасную девицу не видел я с самого воскресенья.

Хорт опустил плечи и покорно побрел, куда его решительно толкали. Какая разница, куда идти!

– Стало быть, ты и есть раб Божий Александр?

– С роду никому рабом не был. И не Александр я вовсе.

Проболталась дурочка. Небось, насказала с три короба. Но злиться на нее сейчас Обр не мог.

– Девица эта все за какого-то Александра молилась. Неразумного и несчастного.

– Не я это.

– Да уж видно, не ты! Ты-то, как я погляжу, счастлив так, что дальше некуда. Чего у тебя стряслось-то? Отчего ночами по улицам бегаешь? Убил, что ли, кого?

– Нет! – рявкнул Хорт. – А лучше б убил. Все-таки легче. Нюська пропала!

– Что значит пропала?

– Из дому ушла. Поругались мы. Я недели три не был. Приезжаю, а тут…

– И теперь, значит, ищешь.

– Ищу.

– Где?

– Не знаю. Везде.

– Угу. Ну, пойдем, свободный человек без имени. Сведу тебя в одно место, где поискать стоит.

* * *

Не так уж далеко и ушли. У отца Антония был свой фонарик, хилый огонек, плясавший за закопченными стеклами. А Хорту темнота никогда не мешала. Переулок, хитро извернувшись, привел к очередному длинному забору. Пошли вдоль него. Забор оказался не очень плотным. Местами завалился, встал широким веером. Сквозь дыры и щели проглядывало белое поле с редкими кустами и деревьями. Из поля там и сям торчали какие-то палки. Наконец из темноты выступил большой дом сложных очертаний. Только когда подошли поближе, Обр понял: церковь. Деревянная, куда меньше той, что на берегу.

Однако поп в церковь не пошел, а повел парня через дорогу, к низкой, приземистой, но тоже большой избе. Над крыльцом в три кривые ступеньки горел окруженный туманным ореолом фонарь. Вид у всего этого был такой же подозрительный, как у любого здешнего притона. Прежде чем войти, Обр приготовился, нащупал нож. Лицо сделал соответствующее. Мол, сколько вас тут на фунт сушеных идет.

А никакого притона внутри и не оказалось.

Сразу пахнуло не пивом и перегаром, а мятой, ромашкой, щелоком, кислым, но жилым духом. В широкой горнице копошились две бабы. Впрочем, нет. Одна баба, а другая все-таки дама. Баба стирала, развешивала у печи какие-то белые тряпки, а дама, стоя у стола, макала губку в глиняную миску, смывала с лица сидевшего на лавке мужика кровь и грязь. Лицо было разбито до мяса, нижняя губа вывернута, левый глаз заплыл громадным кровоподтеком. Другой мужик, такой же грязный и оборванный, притулился рядом, нянчил левую руку со скверной гноящейся язвой.

– Посиди-ка тут, – сказал отец Антоний, толкнув Обра на лавку, – а я пойду, в женском покое погляжу. Самому тебе лучше туда не соваться, а то бабы, как глянут на тебя, свободного и счастливого, со страху до срока рожать начнут.

Сказал и исчез за занавеской.

– Чего тут? – осторожно спросил растерявшийся Хорт.

Тетки оторвались от работы, взглянули с удивлением.

– Больница на Рассолохе, – поведал мужик с больной рукой. – Неужто не слыхал? Приезжий, должно быть. Че, порезали тебя? Присаживайся. Третьим будешь.

– Ищешь кого? – спросила тетка с губкой. Голос у нее был ровный, взгляд спокойный, усталый, и Обр снова решился на откровенность.

– Девочка пропала.

– Давно?

– Третий день. Больная, в жару ушла из дому.

– Случается, – вздохнула тетка.

– Маленькая? – поинтересовалась прачка.

– Не. Это… лет пятнадцати.

– Есть одна такая.

Обр вскочил.

– Через две недели рожать будет.

– Как рожать? – перепугался Хорт.

– А твоя что, не собиралась?

Обр снова сел, едва удержавшись от того, чтобы сказать глупой бабе пару ласковых.

– А других у нас не было, – заметила спокойная дама.

– Ага! Сюда все больше наш брат ходит, – хохотнул мужик с больной рукой.

– Помалкивай, – оборвала прачка, – говорили тебе – не береди язву.

– Ежели ее не бередить, подавать будут меньше.

– Работать надо! Шел бы на верфи. А теперь, того гляди, руку потеряешь.

Между тем Хорт снова немного поплыл. То ли от тепла размяк, то ли с голоду. Сердобольная прачка обтерла о фартук разбухшие от воды руки, пошла за печку, принесла ковшик с теплым питьем. Обр отшатнулся было, но ковшик все-таки сунули в руки, а самого ткнули в него носом, как щенка. Оказалось, не спиртное, а вроде лекарства. Пахло медом и какими-то травками.

– Ты пей, пей, – велела прачка, – сразу полегчает. Это нам один бродячий травник оставил. Ох, парень! Огонь! Уж как мы его просили подольше задержаться – ни в какую. Но все ж таки обещал бывать иногда.

И правда полегчало. Хорошо! Главное, горячее. Будто после Злого моря на солнышке отогрелся.

– Найдется твоя девочка, – вздохнула спокойная дама, накладывая на лицо своего подопечного толстую повязку. – Кто она тебе? Сестренка, что ли?

– Жена, – прошептал Оберон.

– А напротив смотрел? – встрял веселый нищий.

– А что напротив?

– Ишь ты, и этого не знает! Вовсе про Рассолоху ничего не слыхал? Страсть как удобно. Тута больница, а через дорогу кладбище. Кого здесь уморят, сразу туда несут. Чтобы далеко не ходить, значит.

– Сюда свозят тех, кого на улице подберут, или вовсе бедных, кого хоронить не на что, – пробурчала прачка.

– Или висельников, – добавил нищий. – Эй, парень, ты погоди зеленеть-то! Может, и нет ее там.

– Все там будем, – разбитой губой прошамкал раненый.

– Так! – сказал Обр. Осторожно поставил ковшик на стол, встал и двинулся к двери. Никто его не остановил.

И верно, все рядом. Вот тебе больница, а вот и кладбище. Дверь в церковь была приоткрыта. Изнутри тянуло знакомым запахом.

Покойников Хорт не боялся, перевидал их немало, и никогда они ему ничего худого не делали. Но входить в эту дверь было страшно. Вот сейчас откроет, войдет, а там прямо на полу, на грязной рогоже…

Стиснув зубы, он толкнул плечом забухшую дверь и сразу увидел в глубине на полу светлое пятно платка. Остановился, прикрыл глаза. Впереди горела красная лампадка, мешала смотреть. Покойников, и вправду положенных прямо на пол, оказалось не так уж много. Медленно прошел вдоль всего ряда. Все мужики. Все, как один, без сапог. Двое наверняка убиты. У одного рубаха в крови, у другого – голова проломлена. В конце ряда очень худая старуха. Эта одета аккуратно, на голове платочек, поверх бумажный смертный венчик, в руках на груди иконка. Возле нее Обр остановился. Прищурился на лампадку, на слепые доски иконостаса, повернулся и пошел прочь.