Нет! Нечестно это! Несправедливо! Не место ей в общей могиле. Обр знал, что правого суда и справедливости ждать не стоит. Все равно не дождешься. Но это же Нюська… Радость земная. Свет поднебесный.

– Помогите! – сказал он неизвестно кому, и голос увяз в темноте, как в болоте. – Не для себя прошу. Для нее. Не заслужила она такого. Я знаю, меня никто слушать не станет. Да мне самому ничего и не надо. Но ей, кроме меня, надеяться не на что.

Сказал и замер. Больше он ничего придумать не мог. Слова кончились, а темнота осталась. Нет правды, и справедливости нет. Черным-черно внутри и снаружи. Лишь издали тихо-тихо донесся глухой вздох ветра. Первый привет от надвигающейся бури.

Да еще какие-то вопли наверху. Орала кошка. Мяв был громкий, противный, с оттяжечкой. Аж в ушах засвербело. Обр удивился, как это не слышал его раньше.

– М-я-а-а-у! Ми-а-а-а-а-у!

Сидеть и скорбеть под эти вопли не было никакой возможности.

– Чтоб ты сдохла, – пробормотал он, поднялся и ощупью, все время натыкаясь на что-то, побрел на звук.

Хоть кошку выручить. Или придушить, чтобы не орала.

Всеми правдами и неправдами, разгребая склизкое гнилье, цепляясь зубами за воздух, не раз и не два напоровшись на ржавый гвоздь, вылез, выцарапался наконец туда, где было немного светлее. Недостроенный корабль завалился на бок, левый борт обратился в крышу, сквозь которую с трудом пробирался снежный отсвет долгой зимней ночи. В бывшем трюме громоздились груды когда-то припасенной для конопаченья пеньки[47]. От времени она местами сгнила, местами слежалась, превратившись в сухую труху. Возле самой большой, до потолка, груды ходила тощая белая кошка. Она больше не орала, а громко мурлыкала.

Обр пошатнулся, будто снова получил по носу. Даже кровь опять пошла. Кошка терлась о торчащую из-под пеньки худенькую руку.

Нюська и вправду была горячей, как печка. А руки и босые ступни – ледяные.

Обр вытащил ее из-под трухи и прелых волокон, притиснул крепко, как мог.

– Ох, – прошептала она, не открывая глаз, – вот я тебя и нашла.

– Дура! – рявкнул Хорт. – Это я тебя нашел.

– Нет, я! – заупрямилась Нюська. – Я бежала к тебе, бежала…

Обр усадил ее рядом на пеньковую кучу, торопливо ощупал, цела ли.

– Ты зачем из дома ушла?

Нюська вздохнула, пристроила голову ему на плечо.

– Тебя искала.

– Зачем?!

– Сказать хотела… – голосок угас, замер.

– Что сказать? – слегка встряхнул ее Хорт. Только бы сознание не потеряла. Пусть лучше болтает.

– Тебя погубить хотят.

Частое горячее дыхание жгло щеку. Бредит, конечно.

– Кто хочет? Князь?

– Не знаю. Привиделось мне…. Ведь ты никого не убил?

– Нет. Не убил, не ограбил, вдов-сирот не обижал. Занят был очень. Все тебя искал.

– А мы пойдем домой? Ведь мы не дома?

– Нет.

– У меня все спуталось как-то. Иду-иду, а дороги все нет и нет… кисонька плачет… бедная… тут страшно очень… вот я и спряталась.

– Молодец, – похвалил Обр, – очень хорошо спряталась! Ты у меня такая, нигде не пропадешь. А теперь пошли домой.

Как это сделать, он не знал, но не век же здесь сидеть. Кое-как поставил девчонку на ноги, закинул ее руку себе на шею и повел потихоньку, заставил карабкаться вверх, туда, где свету побольше.

– А как же кисонька? – забеспокоилась Нюська.

– Найдем и кисоньку, – пообещал Хорт, – после найдем.

Кошка куда-то делась, и гоняться за ней он не стал бы за все золото мира.

* * *

Даже самая легкая и тощая девчонка что-нибудь весит, особенно если приходится тянуть, тащить и подталкивать ее, пробираясь почти в полном мраке по трясущимся ступенькам, сквозь дыры в стенах по узким, неизвестно куда ведущим коридорам. Нюська слушалась, но почти ему не помогала, поэтому колышущийся впереди свет он увидел не сразу, а когда увидел, было уже поздно. Двое. Нет, трое. У первого фонарь. Воровской, с железной заслонкой. Заслона приоткрылась, и острый луч ударил прямо в лицо. Обр так отвык от света, что даже жалкий огонек заставил его зажмуриться. Но запах он чувствовал отлично. Ядреный мужской пот, первосортная бражка, лук, редька.

Обр подался назад и, усадив девчонку у стены, прикрыл ее собой. Нож выхватил, но держал пока за спиной. Вдруг все еще обойдется мирно. Нет, не трое. Гораздо больше. Сзади в тесном проходе маячили еще головы.

– Опа-на-два! Эт че такое? – прошипел тип с фонарем, подняв его повыше.

– Че-че, – хохотнул его спутник, которого Хорт никак не мог разглядеть из-за бившего в лицо света, – прирезал девку и теперь ищет, где бы труп спрятать.

– Не, она живая еще. Гляди, шевелится.

– Запалит он нас, – резко сказал некто, явно главный, – кончайте их.

– Да побыстрее, – добавили сзади, – а то жрать хочется.

Ой-ой-ой. Плохо-то как. Настоящие «деловые». Эти церемониться не будут.

– Шли бы вы, добрые люди, к своему месту, – тихо и вежливо предложил Оберон. – Я вас не видел, вы меня не видели.

А нож вытянул из-за спины, постарался, чтобы длинное лезвие сверкнуло в свете фонаря, ловко, с переворотом перебросил из руки в руку.

– Хороший ножик, – одобрили во мраке за фонарем, – мой будет.

– Отчего же твой?! – возмутился хозяин фонаря.

– А мне сапоги, – встрял еще кто-то.

– Да кончайте его! Хватит трындеть! Смерть как жрать хочется.

– Ну валяйте, подходите! – мрачно предложил Обр. Их, ясное дело, много, но проход-то узкий. Двоим и то не развернуться. Эх, если бы не Нюська…

– Так-так-так, – весело донеслось сзади, – опять чего-то делят и опять без меня… Ух ты, еж рогатый, против шерсти полосатый! Как стоишь, дурень, как перо держишь?! Растопырился, как кура на вертеле!

Ноги у Хорта подкосились, так что пришлось прислониться к стене. Нож сам собой выпал из ослабевшей руки.

– Маркушка, – прошептал он. – Маркушка, ты живой?

* * *

– Ты лопай, лопай, – приговаривал Маркушка, похлопывая Обра по спине, так что проглоченная еда едва не вылетала обратно. – Золото, а не парень. Сам его всему выучил. Такой и на дыбе не расколется.

Хорт кивнул, подтверждая свою надежность, и старательно впился зубами в свиную ножку. Он понимал: надо помалкивать. Пусть старый вор отдувается. Ему виднее.

– Головой за него ручаешься? – спросил Корень.