я после паузы, размышляя, стоит ли сворачивать на эту тему. Кэрол вцепилась мёртвой хваткой: эта подробность словно бы перевернуло её представление обо мне. Я был женат? И на ком?

Я ответил правду: на женщине по имени Вика, которая умерла, как умирают в конце концов все люди, просто в нашем случае это произошло слишком рано. Кэрол почувствовала топкую почву и прекратила расспросы, но интерес выдавали её пальцы, которые нетерпеливо скребли грубую ткань джинсов.

Я сказал:

— Говорили, что мы половины одного целого. Врали, похоже. Её нет, а я здесь. Последние месяцы были тяжёлыми, я боялся, что они испортят память о ней, но память проявила доброту, и я до сих пор вижу её такой, как в первые дни.

— Думаете, она и была та самая, единственная?

— Кто знает? Меня это долго мучило. Может быть, мы прожили бы целую жизнь, а может, эти отношения кажутся идеальными лишь потому, что мы застали только самое начало. Мы с ней просто очень совпали по характерам. С ней всё получалось само собой. Думаю, такой шанс даётся один раз.

Я нащупал камень и швырнул в кусты. Раздался шелест и глухой стук. Я тщательно вытер ладонь о штанину.

— Почему вы уверены, что другого шанса не будет? — спросила Кэрол низким, охрипшим голосом.

— Потому что пробовал.

— Но вы же как-то нашли её?

— Да не нашёл. Само получилось.

С Викой мы познакомились в августе 2000 года, через полтора месяца после моего возвращения из Аргуна. Тогда я меньше всего думал о личной жизни: в те дни она казалась мне излишеством, прихотью, которая возникает от праздности.

Первые дни после теракта мной владел азарт выжившего: сначала мы разгребали завалы, потом отвечали на вопросы следователей и военных прокуроров, потом говорили с родными тех, кто не вернётся. Им важно было понимать, что их близкий погиб не зря.

Но когда улеглась суета, я ощутил пустоту, для которой не было причин, а потому не было лекарства. Всё вокруг потеряло остроту и смысл, смешалось, спуталось. Меня направили в отдел по борьбе с экономическими преступлениями. Я пытался работать как прежде, оформлял документы, делал звонки, ездил на обыски. Люди говорили слова, но слова стали похожи на патроны, которые можно использовать однократно, а потом они уже не пробивают. Люди повторяли одно и то же, а внутри меня росла груда стреляных гильз.

Обычный человек живёт в иллюзии полного контроля над собой. Мы действуем, не задумываясь, и общество в целом одобряет наши действия. Но привычку быть обычным человеком легко сломать, если показать условность большинства запретов. Как только ты научился убивать, внутри тебя ломается какой-то предохранитель, и твои естественные побуждения перестают синхронизироваться с тем, что принято считать нормальным.

Как-то в коридоре прокуратуры я увидел женщину в цветном платке, возможно, цыганку или армянку, не знаю. Может быть, её вызвали на беседу, или она хотела написать жалобу. Она была немолодой и красивой, и что-то в её внешности разозлило меня. Если бы мне сказали казнить её, я бы сделал это, не испытывая ни удовольствия, ни сомнений. Женщина словно почувствовала исходящую от меня угрозу, и, когда я дошёл до нужного кабинета и обернулся, её уже не было. Это разозлило меня ещё сильнее.

Я перестал верить в словосочетание «невинные жертвы». Вина была на всех, просто не все погибали от рук тех, кому причинили зло.

Убийство считается тяжким грехом, лишь пока государство не приоткрыло тебе завесу военной тайны, превратив его в форму искусства. Где-то под корой головного мозга в нас всё ещё живёт хищник или даже рептилия с жёлтыми бессмысленными глазами.

Та женщина в коридоре прокуратуры смотрела на меня. Что было в её взгляде? Презрение? Равнодушие? Я вдруг понял, что нас просто не за что любить. Мне было 24 года, но я чувствовал себя стариком-самозванцем, который скрывается под маской молодости. Дух несвежих носков, казарм, оружейного масла, дизельной гари, старых домов, трупного разложения — сколько не три себя, всё равно на тебе остаётся привкус войны. Люди ощущают его, и он им не нравится. В войнах бывают героические страницы, но мне не повезло стать участником её рутины, а рутина никому не интересна.

Люди сторонились меня. Некоторых интересовали подробности. Другие предлагали помощь, словно я вернулся инвалидом. Им было бы легче, если бы я стал инвалидом, потому что тогда мои потребности были бы очевидны. Они не знали, что со мной делать, как себя вести, и потому сторонились.

Как-то мать попросила помочь её подруге. Это было в разгар рабочего дня, в понедельник, и я помню, как психанул по телефону, но она настояла. Оказалось, бестолковая дочь её подруги забыла дома ключи и захлопнула дверь, и мне пришлось взбираться к ней на балкон второго этажа, выставлять окно и открывать дверь изнутри. Потом приехала полиция, я показал им удостоверение, девушка показала им свой паспорт, и на этом мы расстались. Я торопился и даже не запомнил, как её зовут.

Вика казалась слишком молодой. Вообще-то она была младше меня всего на два года, но тогда я решил, что она годится мне чуть ли не в дочери. Она была белым мотыльком, который садится на рукав, чтобы потом улететь и не вернуться. Я легко воображал её в летнем платье где-то на молодёжной дискотеке, в ночном клубе, в баре, под руку с неуклюжим кавалером, входящей в новую жизнь, которая течёт перпендикулярно моей.

Кэрол я пересказал историю вкратце, без подробностей.

— А потом получилось так, — продолжил я. — Было 23 августа, жарища, вечер. Я еду на машине, окна открыты, музыка орёт. Стою на перекрёстке, вдруг открывается дверь, и Вика садится рядом: «Мне тоже эта песня нравится», — говорит. Вот так просто.

Она не играла: для неё я оставался человеком, с которым можно иметь дело. Она не боялась меня. Она не была наивна, ей рассказали про Аргун, про мою работу, она чувствовала первоначальную отчуждённость. Но она готова была её преодолеть. Она разглядела во мне ровесника, вчерашнего студента, и я словно вспомнил, кто я такой. Аргун исчез. Потом я понял, что он не исчез, а был временно вытеснен.

В лучшие моменты жизни не