А сама положила хнычущего младенца на широкий стол и склонилась над ним.

— Что ты делаешь? — спросил Эйрих.

— Его кости еще очень мягкие, он весь — как глина. Обожженная в печи времени, она становится прочной, а только добытая удивляет мягкостью и податливостью, — отозвалась она, пробегая пальцами по уродливому тельцу. Из-под ее ладоней заструился мягкий золотистый свет.

Дойл никогда не видел магию так близко, только на большом расстоянии, издалека. Сейчас он, при желании, мог коснуться волшебного света.

Свет становился все ярче, на него стало больно смотреть, но Дойл не отводил взгляда. Ребенок заплакал громче, задергал маленькими сморщенными ножками и, кажется, еще больше покраснел, а потом начал меняться. Череп словно бы раздался в стороны, нос занял место в середине лица, руки расслабились и распрямились, ноги немного уменьшились и стали одной длины. Он снова вскрикнул, и свет погас. Эльза подняла его на руки, ненадолго прижимая к груди, и передала лекарю, уже державшему наготове белоснежное полотенце, в которое завернули ребенка.

Эйрих нетвердо попытался взять младенца, и Хэй аккуратно положил его на сгиб крупной королевской руки.

— Он не стал.?

— Нет, ваше величество, — ответила Эльза. — Хэй, его нужно искупать. А после можно созывать двор. Поздравляю вас, ваше величество.

Эльза улыбнулась и вдруг начала оседать на пол. Во второй раз Дойл успел подхватить ее, испуганно обернулся на Хэя — тот тут же наклонился к Эльзе, тронул ее шею и сказал:

— Обморок. Она потратила очень много сил.

Не глядя на королеву, не оборачиваясь на короля и наследного принца, который еще не успел получить имени, но уже выдержал схватку со смертью, Дойл зашагал в свои покои. Эльза не могла держаться за него, и нести ее было тяжело. Он несколько раз останавливался, но, когда Джил попытался помочь ему, упрямо мотал головой и продолжал свой путь самостоятельно.

В покоях было пусто и холодно, камин погас и остыл, никому не было до него дела. Дойл уложил Эльзу на постель, несмело погладил по волосам. Она застонала, приоткрыла глаза и попыталась улыбнуться. Он сел рядом, сжал ее и хрипло сказал:

— Спи.

В голове не было ни единой мысли, в сердце — ни единого чувства. Но Дойл ощущал, что сердце у него снова есть, и оно способно биться.

Шея и спина затекли и почти не ощущались, зато колени горели огнем. Дойл с трудом пошевелился и открыл глаза. В комнате было полутемно — наступил вечер, но кто-то догадался разжечь камин. Тихо прошипев крепкое ругательство, он поднялся с колен и попытался размяться, повернул в сторону голову до хруста в позвоночнике, и тяжело выдохнул.

Эльза все еще спала. Ее легкое платье — единственное, что она успела набросить поверх ночной рубахи, когда кинулась спасать Эйриха — было порвано, смято. Частично его покрывали брызги засохшей бурой крови, а подол был совершенно серым от грязи. Роскошные рыжие волосы спутались и потускнели. На лице еще виднелись следы от намордника.

Дойл наклонился и провел пальцем по ее щеке. Его жена, его ведьма. Он не знал, сможет ли когда-нибудь простить ей ложь. И сможет ли она когда-нибудь простить ему заключение в камере и страдания, которые выпали на ее долю из-за него.

Эльза как будто всхлипнула и распахнула глаза, блеснувшие в оранжевом свете камина нечеловеческим блеском. Впрочем, может, это была просто игра воображения — Дойл видел то, что хотел видеть.

— Торден, — пробормотала она хриплым, больным голосом. Закашлялась, вздрогнула и повторила уже звонче: — Торден?

— Я здесь, — зачем-то пояснил очевидное он и опустил глаза. Захотелось спросить что-нибудь вроде: «Как ты себя чувствуешь», — но он не стал этого делать, вместо этого нетвердо отошел к столу, налил вина, отпил сам и поднес Эльзе. Придержал кубок, пока она делала жадные глотки, и потом просто уронил кубок на пол. Эльза вздрогнула от громкого металлического стука и взглянула на Дойла.

— Тебе нужно вымыться и поесть, — произнес он, избегая встречаться с ней взглядом. — А после этого мы поговорим.

Она кивнула.

Кликнули служанку — Дойл запоздало и совершенно без эмоций осознал, что горничная Кори — и есть та самая Кори-ведьма. Одной больше, одной меньше — какая разница?

Он вышел из комнаты, оставив Эльзу заниматься туалетом, и просто прислонился спиной к двери.

Сон, пусть и в неудобной позе, несколько оживил его, очистил сознание, вернул трезвость уму и силу — телу. Сейчас, пожалуй, он мог бы осознать все произошедшее, но не хотел этого делать. Если бы можно было разом прекратить все движения мысли, он так бы и поступил. Тем более, что уже точно знал, как поступит дальше.

Он сделает все, что должен. Проследит, чтобы монахини Рикона, не уследившие за королевой (или же сознательно ей навредившие), были препровождены в самый строгий монастырь из существующих и никогда больше оттуда не вышли. Выпустит трех дурочек-ведьм из подземелий — потому что казнить их теперь было бы лицемерием. Передаст лично Эйриху и нескольким надежным людям из замкового гарнизона все сведения о безопасности Шеана, все планы потайных ходов и места сборов всех бандитских шаек. Милорду Эску, который из остатков королевского совета единственный отличался здравомыслием, опишет, какие действие необходимо предпринять, чтобы не допустить голода после чумы и нападения Остеррада. Сожжет планы реформ — или отдаст их Эйриху для вечернего чтения.

А после этого положит в сокровищницу кольцо доверенного лица короля, прикажет Джилу свалить в один сундук самое необходимое — и покинет столицу. Он утратил право карать и миловать от имени короля. Ему здесь больше не было места.

Пусть лучше вокруг высятся разрушенные стены Дойла, в котором он бывал всего несколько раз. Он займется восстановлением замка, объедет верхом все поля, будет вслушиваться в жалобы крестьян на погоду и поломанные ветром мельницы.

Сначала будет тяжело. Он не сразу привыкнет не ждать гонцов из столицы, не вслушиваться в шепотки, стараясь расслышать намеки на заговор. Но со временем слух потеряет шпионскую чуткость. Сон станет крепче и спокойней. Пальцы забудут, каково это — писать по многу страниц в день.

Он будет много и часто гулять по своим владениям. Выучит названия всего, что растет на его земле. От частого пребывания на улице бледное лицо покроется загаром. Люди привыкнут издалека узнавать его по походке и будут выходить из домов, отрываться от пахоты или жатвы и кланяться ему, но в их глазах не будет злобы или ненависти. Они никогда не увидят, что его руки по локоть в крови — и не только воинов. Он для них будет просто добрым милордом Дойлом, хорошим господином, который не мучает поборами и не портит девиц.

Вечерами он будет читать. Засядет учить эмирский по старым сказкам. Поймет, наконец, что такого интересного содержится в «Анатомиконе». Закончит начатую еще в юношестве и так и не дочитанную «Историю Старого города».