Он не задремал, скорее закоченел, потеряв способность чувствовать бег времени. Но когда за спиной раздалось лязганье железных сапог дневной охраны, он очнулся. Тело было словно деревянным, он поднялся с колен с трудом. Эльза висела на руках, свесив голову — возможно, спала, а возможно, потеряла сознание. Рука дрогнула — не то ударить, не то погладить по щеке, но Дойл удержал ее, развернулся и вышел. В соседней камере сидели на цепях девчонки-ведьмы, и Дойл едва сдержал приступ смеха. Это их он думал пощадить — как невиновных. Словно сама магия — не достаточная вина. Они умрут, и прочь сомнения. Жалеть он уже не способен.

Не оглядываясь больше, не бросая взгляда на камеру Рикона, Дойл поднялся наверх, хотел было вернуться в свои комнаты, переодеться — но не смог. Он не сумел бы заставить себя войти в свою спальню — их с Эльзой спальню — ни за какие блага мира.

Направился к Эйриху. Брат был бледен, но собран и спокоен.

— Дойл! — он сделал было шаг, но остановился и так и не подошел.

Дойл выпил вина, послал слугу за своей одеждой.

— Торден, мне жаль… — произнес Эйрих. — То, что это оказалась…

— Просто помолчи, — пробормотал Дойл, и брат прислушался, давая ему возможность остаться наедине м чудовищными, терзающими мыслями.

Одевшись, он вернулся в подземелья. Никто вместо него не сделал бы его работу. Снова нужно было решать, с кого начать — и снова он пошел к Рикону, но уже не потому что боялся его побега, а потому что не знал, как ему вынести допрос Эльзы. Это будет казнь для него самого, и он пытался отложить ее, отсрочить, как всякий осужденный.

Рик все также стоял на коленях, его держали в очень неудобной позе, чтобы истощить и утомить — так, как он сам часто удерживал государственных преступников.

Увидев Дойла, Рик едва различимо улыбнулся тонкими губами:

— Вы не спали сегодня, милорд, — словно они беседуют как всегда.

— Кто еще причастен к вашему заговору, отец Рикон? — спросил Дойл слишком поспешно и, пожалуй, слишком громко.

— Никто, милорд. Мне не нужны были лишние сообщники и лишние жертвы. Только исполнитель — им любезно согласился стать Кэнт.

Дойл не сомневался в правдивости этого признания, но холодно сказал:

— У меня нет основания верить в это. Вас подвергнут допросу на дыбе.

Ничто в глазах Рика не поменялось — он был готов к этому. Он словно бы гордился чем-то. Он гордился им, Дойлом, своим учеником.

Дойл приблизился к нему и зло прошипел почти в самое ухо:

— Когда-то ты клялся, что отрекся от своего отца, но гнилая кровь дает о себе знать, да?

Улыбка пропала, последние краски сошли с лица.

— Мой отец был трусом и предателем. Я не запятнал себя ни одним из этих грехов.

— Ложь! — рявкнул Дойл, отскакивая. — Предательство — вот название того, что ты совершил. И причины не важны.

— Никогда! — твердо произнес Рик. — Никогда я не предавал вас, милорд.

На его щеке слабо, но виднелся след недавнего удара Дойла — позднее глаз заплывет, щека отечет. Но взгляд был ясным и спокойным — как всегда.

Отца Рикона, тогда еще молодого монаха-послушника, Дойл впервые встретил в гарнизоне лорда Стина, у которого обучался военному делу по решению отца.

Военная наука плохо давалась ему — колченогому, криворукому и горбатому. На него глазели куда пристальней, чем на однажды привезенную кем-то из вельмож обезьянку с длинным цепким хвостом. Не носи он цветов короля, вынужденные товарищи — дети знатных лордов — били бы его за то, что считали отметкой темных сил. Но он был принцем, поэтому его дразнили издалека, в него кидали гнилыми яблоками, ставили подножки — когда надеялись остаться безнаказанными. Будь он увереннее в себе, он заслужил бы если не любовь, то уважение, но он слишком привык к постоянной защите старшего брата, поэтому раз за разом проигрывал стае молодых шакалов и подвергался новым оскорблениям и насмешкам.

Рикон прибыл в замок Стин по делу короля — и остался на зиму из-за неожиданной метели, скрывшей все дороги небывало громадными сугробами. Дойл заметил его сразу — потому что монах был единственным, кому не было до уродливого принца никакого дела. Только раз он скользнул по фигуре Дойла равнодушным взглядом, после чего стал уделять ему не больше внимания, чем всем остальным в замке — то есть ровно никакого.

Несколькими годами позже они встретились снова — в северном гарнизоне. А потом отец Рикон, бывший тайный советник покойного короля, еще не угодивший в опалу у Эйриха, стал одним из тех, кто вытащил Дойла из остеррадского плена.

Дойл никогда не называлбы бы его своим другом — им обоим подобное было бы неудобно. Он был его левой рукой — живой заменой увечной руки.

— Ты чуть не уничтожил все, что мы строили пять лет, а также все, что строил мой отец — не без твоей помощи. Лучше бы ты, подобно своему отцу, бежал бы из доверенной тебе крепости, — Дойл выдохнул. — Это было бы меньшим преступлением.

Рик поднял на него глаза:

— Все было рассчитано с точностью, милорд. Ваше внимание было сосредоточено на защите королевы и на молодой жене, а удар в грудь спящему королю легко было бы выставить деянием ведьм. Вы получили бы корону — и уже ничто не сдерживало бы вас, мой принц. Вы достигли бы величия. Несколько удачных военных походов — и земли Остеррада были бы присоединены к Стении, а оттуда открылся бы прямой путь к морю, к торговле с иноземцами и к подлинному процветанию. Эйрих набожен и слаб, — Рик качнул головой, — он не пережил и пятой доли ваших страданий. Его душа покоится на пуховых перинах, а ваша стремится к победе. Как жаль, милорд… — он вздохнул, и кажется, его глаза увлажнились, — как жаль, что вы успели помешать Кэнту.

— Мой брат — великий король, и не тебе, сын предателя, рассуждать об этом! — выкрикнул Дойл, но не сумел ударить Рикона вновь. — Я никогда не стал бы заменой своему брату.

— У вас не было бы выхода. Королева едва ли родит здорового младенца, трон остался бы пуст — и вы не отдали бы его на растерзание милордам совета.

— Зачем? — устало спросил Дойл. — Что тебе от этого?

— Вы привыкли во всем видеть корысть, мой принц. Личную выгоду. И вы правы, но не в моем случае.

Дойл желал зажать уши руками, чтобы не слышать страшного, но правдивого признания. Рик никогда не был корыстолюбив. Он спал не больше четырех часов в день, пил только воду, ел в основном черствый хлеб и никогда не носил золота. Он не желал никаких благ — только осуществления своей идеи.

— Вы хотите, чтобы я подтвердил свои слова под пытками? — возможно, Дойлу только показалась странная насмешка в его голосе.

— Нет. Посторонним лучше не слышать твои сумасшедшие признания.

Он встретился с Риконом взглядом. Тот смотрел ровно и гордо, но с покорностью. В собственных глазах он был чист и встречи со Всевышним не страшился. Он следовал своему долгу — так, как умел.