— Милорд сегодня не выспались, — заметил отец Рикон, но Дойл так и не сумел, как ни старался, услышать в его голосе насмешку.

— Напротив, — ответил Дойл, — я спал недолго, но весьма недурно.

Рик чуть наклонился и полушепотом, который легко было бы спутать с шелестом бумажных страниц, произнес:

— Я поздравляю вас от всего сердца, милорд, и буду молить Всевышнего о том, чтобы ваш брак был удачен и плодороден, — потом выпрямился и снова вернулся к перебору бумаг и прошений на имя короля, не давая Дойлу возможности ответить.

Дойл поставил подпись и королевскую печать на приказе о поставке на западную границу сорока возов камня — нужно было укрепить ослабленные Остеррадом стены — и сказал:

— Пожалуй, на этом мы прервемся.

— Милорд и вовсе могли не утруждать себя делами, — проговорил Рикон.

— Свадьба свадьбой, отец Рикон, — дернул плечом Дойл, — а границы оставлять незащищенными нельзя. Но я отложу решение судьбы молодых ведьм, — ему не хотелось думать о них хотя бы несколько дней, не хотелось на вторую ночь после свадьбы приходить к жене, неся с собой затхлый дух подземелий и крови.

Этим вечером Эльза ждала его уже в его обычных покоях — сидела за столом у окна и читала книгу. Дойл приблизился к ней и заглянул через плечо, обнаружил изображения растений с подписями, выполненными тонкой эмирской вязью.

— Вы настолько владеете эмирским, чтобы читать на нем? — спросил он. Эльза вздрогнула, отодвинула от себя книгу.

— Мне непросто читать, но я стараюсь совершенствовать свои знания. Это книга, название которой переводится как «О корнях земных и листьях наземных, целебными свойствами обладающих», — ответила она.

— Откуда у вас такая страсть к лекарству?

Она опустила голову:

— Когда мои люди умирали, я ничем не могла им помочь, а Джамилль мог. Он нес утешение страждущим, а я была ни на что не годна, — не меняя поворота головы и тона, она продолжила: — это правда, что вы были в плену?

Дойл стиснул пальцы в кулак, но она тут же коснулась его руки, мягко погладила — и он заставил себя ответить:

— Правда. Это было мое безрассудство — я был молод и не умел думать о последствиях. Мой отряд убили, а меня взяли в плен. Эйрих вытащил меня. И прошу вас, давайте говорить о другом.

— О другом? — как-то задумчиво переспросила она, обернулась — и он поцеловал ее мягкие чуть приоткрытые губы, прося забыть обо всем постороннем, о том, что было и о том, что будет.

— Торден! — она вновь назвала его по имени, как вчера ночью, и Дойл вместе с ней забыл обо всем, погружаясь в теплые волны наслаждения.

До сих пор его жизнь была пустой, теперь она наполнилась. Эльза одним своим присутствием дарила ему свет, такой яркий, что его было достаточно, чтобы разогнать самые темные из его дум и самые мрачные из его кошмаров.

Им отвели парадные покои в западном крыле, но Дойл так туда и не перебрался — а Эльза даже во имя приличий не желала спать одна, в пустой постели, поэтому проводила ночи с ним.

Как-то незаметно ее книги на четырех языках потеснили его свитки и бумаги, и спустя всего неделю после их свадьбы Дойл осознал, что придет в негодование, если, вернувшись после дневных трудов, не застанет ее у окна, склонившейся над очередным фолиантом. Ее запах — трав и чистого воздуха после летней грозы — окутал его комнату, потеснив запахи кожаной одежды, конского пота и вина.

Между тем, на Стению словно Всевышний взглянул вторым, обычно закрытым оком — после тяжелой зимы занялась пышная, зеленая, теплая весна. Пахари встречали ее грубыми, но искренними плясками, а лорды — обильными излияниями и пирами. Королева перестала показываться на людях, поскольку ее чрево стало слишком заметным, а нерожденное дитя уже могло подвергнуться сглазу или проклятью. Ее разместили в высокой башне, поближе к небесам, подальше от смут и бед земного мира, и окружили надежной стражей, которую Дойл выбрал сам, не доверив этого дела даже Рикону. Ребенок королевы был слишком дорог и ценен.

Эйрих одновременно был счастлив и тревожен, и с каждым днем тревожность возрастала: плод был слишком хрупок и слишком уязвим для злых сил — и для злых мыслей.

Дойл был относительно спокоен — для защиты дитя он сделал все, что было в его силах. Терзал его другой вопрос — он до сих пор не принял решения, как поступить с тремя ученицами ведьм. Старухи давно сгорели на костре, а их пепел был развеян над рекой, но эти три напуганные, тощие девчонки оставались в подземельях, и с ними нужно было как-то поступить: отпустить или отправить на смерть. Их нельзя было послать, как мужчин, грести на галеры, от них не было толку на добыче белого камня. В один из вечеров он слишком глубоко задумался об этом, раз за разом, по кругу проходя одни и те же доводы. Эльза присела возле него и спросила:

— О чем вы думаете, милорд? — по-прежнему только в постели она отваживалась назвать его по имени, но Дойл не настаивал и не принуждал ее к иному — ему было достаточно знать, что, хотя бы в глубокой ночной темноте, в которой видны только силуэты, она испытывает к нему нежные чувства. Желать их при свете дня, высвечивающем его уродства, было бы смешно.

— Я думаю, — произнес он, разгибая и вытягивая вперед ногу, опять разнывшуюся с первым дождями, — о справедливости. Но вам не стоит забивать себе этим голову.

Эльза чуть улыбнулась, глаза заискрились смехом:

— Вы верно перепутали меня с кем-то, милорд. Разве став вашей женой, я утратила разум?

Дойл хмыкнул:

— Временами мне кажется, что разум утратил я, став вашим мужем.

— Напротив, милорд, мне кажется, вы рассуждаете все более здраво. Я вчера случайно заглянула в ваши записи о возможном приглашении эмирских купцов, — она покраснела, — простите, что прочла.

— Мне не стоило оставлять их за столом, который уже перестал быть моим, — дернул одним плечом Дойл. На самом деле, записи он оставил совершенно специально — и именно затем, чтобы послушать ее рассуждения о них. Едва ли его гордость пережила бы обращения за советом к женщине. Но узнать, что она скажет, было очень интересно.

Едва он подумал об этом, как ее губы изогнулись в очень хитрой улыбке, и ему вновь показалось, что она угадала его мысли.

— Простите еще раз, милорд, но мне показалось, что тон вашего письма излишне сух. Эмирцы считают, что даже гибель мира не может быть причиной для спешки, и ваше краткое письмо оскорбит их.

— Что же, миледи, — Дойл уже открыто улыбался, — вы желаете составить свой черновик?

— Если вы мне позволите, милорд, — она рассмеялась, и Дойл привлек ее к себе, коснулся пальцами ее губ, погладил по щеке, любуясь каждой черточкой, каждым признаком совершенства и каждым оттенком несовершенства.

Она послушно откинула голову назад, открывая шею его поцелуям. Дойл несколько раз поцеловал тонкую кожу, потянул наверх край пышной юбки — и, выронив его, застонал от боли в колене. Вырвалось: