человек семейный, а я соломенный холостяк… вольный казак… по-твоему. Ладно! — Жихарев решительно выпрямился, сидя за столом, будто собирался что-то невозможное совершить или сказать: — Будем сражаться в одиночку!

И залпом опрокинул одну за одной обе рюмки. Затем очистил апельсин, разломил его пополам и одну половинку подал Ершову, а от другой отделил дольку и кинул себе в рот. Ершов принял апельсин и не спеша съел его.

В номере было тихо. С улицы доносился шум дворницкой метлы. В открытое окно тянуло влажной прохладой, продирался сквозь шторы рассвет. Жихарев опять налил себе обе рюмки и опять выпил их подряд, молча, в настороженной тишине, и, не закусывая, быстро зашагал взад-вперед. Сделав несколько концов от стола до порога и обратно, остановился против невозмутимо лежавшего Ершова, многозначительно сообщил:

— Пить, конечно, можно и одному. Говорят, англичане если спиваются, то преимущественно в одиночку. Запрется такой гиблый субъект — и глушит перед зеркалом свою эту, как ее… виски… Ну и аллах с тобой! Я тоже могу и один. Впрочем, почему один? Хочешь, сейчас позвоню некоторым, скажем Лисовскому, и через полчаса здесь будет целый колхоз. Есть, брат, у меня друзья-товарищи, не тебе чета. Но ты не пугайся… не позову. Никто мне сегодня не нужен.

Один, как перст, пред бурей

Жизни я стою… —

продекламировал Жихарев. — Лисовский и прочие тоже так себе… они сильны, если выпить. — Он опять кинулся к порогу, вернулся, стал у кровати Ершова и неожиданно вскрикнул: — Чего ты лежишь этак? Неужели не видишь, не чувствуешь, что тяжело человеку от одиночества? Я русский, славянин… а не англосакс какой-нибудь! Мне страшно становится мое одиночество!

Что-то больное, надрывно-искреннее почудилось в его почти истеричном выкрике, и Ершов приподнялся, сел на кровати, прислонившись спиной к стене, и вытянул свои длинные худощавые голые ноги, поставив могучие босые ступни на пол. Подложив под спину подушку, внимательно вгляделся в Жихарева, растерянно пробормотал:

— Почему ты одинокий? Одинокому — нехорошо. Одиноким не надо быть.

— Эх, что ты понимаешь, чистая, святая душа! Да и не можешь ты понимать, потому что ничего не знаешь, — с грустью и горечью в голосе проговорил Жихарев, отходя от Ершова и опускаясь на свой стул. — Ты слишком прост, Алеша, и гениально наивен… Веришь всему и всем… а верить надо с разбором. Всем верить нельзя… рано. В том числе и мне. Да, да! И мне, брат. — Жихарев налил рюмку, выпил. — Я сегодня почему-то не пьянею, — продолжал он, переходя на диван, стоявший против кровати Ершова. — Помнишь, мы с тобой бражничали в ресторане вокзала, когда я тебя привез первый раз в город. Я там чуточку разоблачился и немного неглиже перед тобой пощеголял, хотелось понаблюдать, как ты будешь реагировать… а потом сказал, что всю правду о себе выложу, когда пробьюсь в большую литературу. Меня тогда знаешь что в тебе удивило? Полное отсутствие интереса, о какой правде я говорю. Вот и теперь, видно, тебе все равно. А может, перед тобой какой-нибудь несоветский тип! Почему тебя не интересует, кто я такой? Где твоя бдительность?

— Несешь ты спьяну какую-то чепуху, — молвил Ершов. — Почему я должен проявить особый интерес к той правде, которую ты сейчас не можешь или не хочешь сказать? Если ты за собой что-либо знаешь — это твое дело, а не мое. Хочешь сказать — скажи, не хочешь — не надо.

— Тут, видишь ли, очень сложная ситуация… Сегодня после нашего разговора перед ужином я вдруг почувствовал зависть к тебе, к твоей цельности, простоте… А самое главное, я понял, что ты недолюбливаешь меня и, как тебе сказать, смотришь на меня как на какого-то чуждого. Правда ведь, признайся?

— Ничего, брат, я не понимаю. Ложился бы ты лучше спать. Если я кое в чем с тобой бываю не согласен — совсем не значит, что вижу в тебе какого-то чуждого.

— Не видишь, так чуешь, — поправил Жихарев.

— И ничего я не чую, не выдумывай.

— Ладно. Еще вопрос: почему, по-твоему, я пью?

— Наверно, потому, что любишь пить… Потом сам не однажды говорил: семейные неприятности влияют.

Жихарев поднялся, махнул рукой:

— А-а-а! Что там семейные неприятности! — И снова начал вышагивать туда-сюда по комнате, то опуская руки в карманы, то ероша ими свои длинные золотистые волосы. — Бывают, Алеша, причины поважней семейных, — продолжал он, не переставая ходить. — Но кому… кому скажешь? Кому повем печаль мою? Ты допускаешь мысль, что есть вещи, о которых трудно и страшно, а главное, и стыдно говорить даже самым близким? Нет, ты этого не допускаешь… ты не поймешь… потому что у тебя ничего подобного и быть не может. А у меня такое есть. И вот подошло время… не могу больше молчать, не могу! Может быть, еще и потерпел бы, но я ведь кандидат партии! Александр Степанович и Федор Федорович говорят: кому же и быть в партии, как не тебе? Отец — рабочий, сам — бывший кочегар… с высшим образованием, в комсомоле состоял. Ах, если бы они знали да ведали! Но я тогда не смог… не нашел в себе мужества сказать всю правду, несмотря на то что я не трус, Алеша, хотя и не из храбрецов. Кстати, ты ведь тоже кандидат…

— Да.

— Но у тебя совсем, совсем иное дело! — вздохнул Жихарев. — У тебя отец был коммунистом, погиб за колхозы… он был партийный. А у меня? У меня одна сплошная ложь! И никакой я не кочегар, не сын рабочего. Я — попович, сын попа. И фамилия моя не Жихарев, а Воздвиженский.

Жихарев остановился и, повернувшись, вперил в Ершова испытующий взгляд.

— Фантазируешь? — насмешливо сказал Ершов. — Проверяешь, как отнесусь? Не убегу ли немедленно от тебя, как от зачумленного?

— А разве я похож на кочегара? Разве ты всему так-таки и верил, что я тебе трепал о своей биографии?

— У тебя же документы! Справки… метрическая, паспорт… ты в партии, как же я мог не верить?

— То-то и оно, что не верить действительно трудно. — Жихарев с размаху плюхнулся на диван. — Алеша! — простонал он. — Все это фальшивки! На паровозе, правда, я работал, но всего около года, пока не добился путевки на рабфак. И метрика поддельная… папаша сработал. Он у меня эдакий благообразный попище, вроде протоиерея Савелия Туберозова из «Соборян» Лескова. Читал?

— Читал, — машинально ответил Ершов, пораженный: неужели это правда, что говорит Георгий? «Не может быть! Разыгрывает меня!» За Жихаревым водилась привычка подшучивать.

Вероятно, Жихарев по выражению лица уловил, что Ершов сомневается.

— Не веришь? — скривил он свои полные губы. — Со