моей, то она, увы, пролетела! Как это у Кольцова:

Соловьем залетным

Юность пролетела…

Между прочим, у греков, разумеется у древних, до тридцати лет мужчина считался юношей, а мне уже около этого. И выходит, что мне пора и с юностью прощаться… Итак, прощай и юность и жизнь разгульная! А потом завяжем узелки, и ни капли в рот аква вите. Работа и еще раз работа! Иначе в самом деле мы с тобой не выбьемся в люди. Помнишь у Брюсова:

Еще я долго поброжу

По бороздам земного луга,

Еще не скоро отрешу

Вола усталого от плуга.

Вперед, мечта, мой верный вол!

Неволей, если не охотой!

Я близ тебя, мой кнут тяжел,

Я сам тружусь, и ты работай.

Насчет труда в нашем поэтическом деле хорошо сказано, — пояснил Жихарев:

Вперед, мечта, мой верный вол!

Неволей, если не охотой!

Вообще Валерий Яковлевич — сильный поэт и неглупый был человек. — Жихарев раздумчиво продолжал: — О труде у него еще есть стихотворение, которое я знал наизусть. Выступал с ним на школьном вечере. Хочешь, прочту? Может, ты его знаешь? Оно называется «Труд».

— Такого не помню, — сказал Ершов.

— А вообще Брюсова читал?

— Читал кое-что.

— Ну и как?

— Не все нравится. Иногда как-то слишком сложно, будто не по-русски… и с какой-то чудно́й философией. И чаще он пишет как сторонний зритель, а не как участник жизни.

— Остановись, Алеша, перехватил! Мы с тобой не доросли до того, чтобы судить и критиковать Брюсова. Ты вот послушай. Такое же дай бог любому из современных поэтов написать.

В мире слов разнообразных,

Что блестят, горят и жгут, —

Золотых, стальных, алмазных, —

Нет священней слова «труд».

Троглодит стал человеком

В тот заветный день, когда

Он сошник повел к просекам,

Начиная круг труда.

Все, что пьем мы полной чашей, —

Жихарев широким жестом показал на стол, —

В прошлом создано трудом;

Все довольство жизни нашей, —

взмах руки на диван, на гардероб и стены, затем размашистый жест на стол с коньяком, рюмками, апельсинами, —

Все, чем красен каждый дом…

Тут я немного забыл… Дальше как?..

Все искусства, знанья, книги —

Воплощенные труды!

В каждом шаге, в каждом миге

Ясно видны их следы.

Жихарев остановился, потер лоб ладонью.

— Ах, черт возьми! Забыл! В восьмом классе еще читал. — Он взял рюмку в правую руку. — Так что, как видишь, я не только эротические стихи люблю… А ты, похоже, Блока лучше знаешь, чем Брюсова.

— Обоих плохо знаю, — несколько раздраженно произнес Ершов, разбирая свою кровать.

— Но Блока-то наизусть.

— Довелось как-то прочесть… стихотворение понравилось… оно против нашего мужского зверства. Ну и запомнил. С одного раза.

— У тебя замечательная память, Алеша, — не без зависти сказал Жихарев.

— Не жалуюсь. Три-четыре раза прочесть — даже пять-шесть страниц прозы слово в слово запоминаю.

— А ты не хвастаешься?

— А зачем хвастаться? И что тут особенного? Каждый так может, если внимательно и не спеша прочтет.

— Нет, не каждый, — возразил Жихарев. — Сильная память — признак гениальности.

— До сих пор я был талантлив, сегодня второй раз ты производишь меня в гении, — насмешливо сказал Ершов. — Что это значит, Георгий?

— Это значит, что только сегодня я могу высказать всю правду… по ряду причин именно только сегодня… Да ты прибирайся поскорее и садись, я же жду тебя, — с досадой добавил Жихарев. — Чего ты копаешься?

— А ты не жди.

— То есть как не жди?

— А так! С юностью прощаться, ты сам сказал, мне еще рановато. До тридцати-то лет эвон сколько!

— А с разгульной жизнью?

— Вчера простился… и навсегда… без всяких отступлений и послаблений.

— Не верю, — повышенным тоном произнес Жихарев. — Тут что-то не то.

— Верить или не верить — это твое право.

— Или ты обладаешь действительно твердокаменным характером, или так враждебно настроен против меня, что не хочешь и не можешь не только пить со мной, но и сидеть за одним столом.

— И не то и не другое. Просто считаю, что если бросать, то уж бросать как следует. На вечере я сделал уступку тебе… ну и хватит, а то ведь так никогда не бросишь. Ты же готов потчевать меня хоть каждый день.

Жихарев поставил рюмку на стол.

— Чудно! — с сомнением проворчал он. — Мне все это непонятно. Зачем же я в таком случае брал эту бутылку? Зачем раскупоривал ее? Знал бы, не раскупоривал, можно было бы в буфет вернуть… А теперь — куда ее? Мне ведь показалось, что на вечере ты стеснялся Александра Степановича… ну вот и припас. Думаю, придет Алеша, мы вдвоем дербалызнем без всяких оглядок и стеснений. А выходит, мне одному бороться с этим зеленым, нет, не зеленым, а коричневым змием? А ведь он, коричневый змий-то, ничуть не слабей зеленого, и даже градусов на десять посильней. Нехорошо, Алеша, оставлять товарища один ра один с таким страшным чудовищем.

— Георгий! — серьезным тоном проговорил Ершов. — Не трать красноречия, бесполезно. У меня правило: сказал — отрезал.

Он снял свои мокрые туфли, поставил их возле гардероба, затем разделся и лег в кровать, прихватив со стола книгу, подаренную Стебаловым.

Жихарев неотрывно следил за ним и, когда он улегся, тяжело вздохнул.

— Чего ты спешишь? — сказал он. — Боишься — не выспишься? Завтра же, то есть сегодня, — воскресенье. Будем дрыхнуть хоть до вечера.

— Ты забыл, что я собираюсь в Даниловку. Так что спать не буду.

— За семьей все-таки едешь?

— Да.

— Значит, ты всерьез? А как же мне? Куда прикажешь?

— Потеснимся, — миролюбиво ответил Ершов.

— Нет! Тесниться — не резон. Ну да ладно. Устроюсь где-нибудь, а к осени, может, комнатенку или квартиренку отхлопочу… Будем друг к другу в гости ходить… как порядочные жители! Но к своей благоверной не вернусь. Ни за какие коврижки!

Ершов промолчал, уткнувшись в книгу. Жихарев снова вздохнул.

— А может, и дружбе нашей конец? Может, и в гости ко мне не захочешь?

— А разве дружить можно, только живя в одной комнате или в одной квартире? — возразил Ершов. — Ты пойми, не могу же я тут все время по-холостяцки. Кроме того, и Наташе очень хочется в город.

— Да, я понимаю! — с оттенком обиды протянул Жихарев. — Пеший конному не товарищ. Ты