— Идем, что ли! Какой-то ты… словно в воду опущенный. Чем недоволен? И почему с вечера ушел?

— Говорю же, не думал уходить, просто так получилось. Александр Степанович попросил проводить, и нас дождь застал.

И оба молодых человека неторопливо двинулись обратно.

3

Минуты две друзья шли молча. По улице прогрохотал трамвай, груженный шпалами. В воздухе, на большой высоте, приглушенно гудел мотор самолета. По-видимому, начались учебные полеты. Но город спал.

Жихарев заговорил первым.

— Видал? — усмехнулся он. — Оленька-то неравнодушна к тебе. Сама поцеловала. Как ты сие расцениваешь?

— А никак, — равнодушно ответил Ершов. — Выходка немного захмелевшей девушки. Захотелось подшутить над простоватым деревенским парнем… именно таким я ей кажусь…

— Это напрасно. Дело гораздо серьезней, чем ты думаешь. Я-то знаю. Вообще, Алеша, ты имел бы у девушек успех, если бы не был таким рохлей.

— А для чего мне успех? Я человек семейный, не как некоторые вольные казаки, — уныло и нехотя молвил Ершов.

— Затвердил: семейный! Будто тебе лет пятьдесят. Неужели сердце не екнуло, когда она повисла на шее? Ты же мужчина, а не чурбан с глазами.

— А если екнуло — что я должен делать, по-твоему?

— Лично я такого случая не упустил бы. Девка ладная и неглупая.

— На свете много девушек и ладных и умных. Что же, на всех и кидаться? Ты отлично знаешь, как я смотрю на эти вещи. Зачем же снова с таким разговором?

— Да как же! Вот уже месяц ты живешь без жены и ведешь себя как рыцарь в тигровой шкуре или толстовский отец Сергий, только пальцы себе не рубишь… Девушка его целует, а он стоит как столб. Не могу я примириться с этим!

Опять порядочное время молчали, неспешно вышагивая по тротуару. Ершов теперь казался мрачным, сосредоточенным. Жихарев принялся было насвистывать из «Евгения Онегина» Чайковского: «Что день грядущий мне готовит?» — но, не окончив, задал вопрос:

— В самом деле, что готовит нам с тобой грядущий день? Ничего интересного. Скучно мы живем, ой как скучно. Часов до двенадцати дня проспим. Пока позавтракаем — глядь, уж два часа.

— А чего бы ты хотел?

— Многого я хотел бы… хорошую квартиру, роскошно обставленную, свой автомобиль… и побольше денег!

Ершов махнул рукой:

— Чепуха все это! Я хотел бы одного: писать.

— Это само собой разумеется.

— Это должно быть главным в нашей с тобой жизни.

— Не совсем согласен. Главное все-таки — сама жизнь… она ведь один раз дается… не жизнь для поэзии, а поэзия для жизни!

— А мне хочется только писать и писать, — снова сказал Ершов. — Давеча, когда шел один, такое радостное настроение было и так хотелось все это в стихи перелить… и кое-что даже складывалось. Жаль, некогда, утром еду в Даниловку, а то целый день просидел бы над стихами.

— Писать и мне в последнее время все чаще хочется… и тоже, когда с девушками шел, стихи в голову лезли… Одно четверостишие даже недурно получалось, и я его продекламировал девчатам… Оно относится непосредственно к Варе. Вот, слушай:

Глаза твои — бездонные озера,

Однажды я в них утону.

И рыбищей красноперой

Проплыву по души твоей дну.

Правда, образно? «По души твоей дну»… Дно души! Это ново. Такого я никогда не встречал.

— А девушкам понравилось?

— Очень. Особенно Варе.

— Жаль!

— Почему жаль?

— Потому что плохо… и у твоих студенток, очевидно, неблагополучно с эстетическим вкусом.

— Но, но! Ты потише! — сказал Жихарев. — Чем плохи эти строки?

— Плохи они уже тем, что ничего нового в них нет. Подумаешь, ново: «Дно души». Это же непережеванный имажинизм… Шершеневич! Безвкусица! И бессмыслица. «Бездонные озера». Сказано о глазах. Но в глазах ведь душа! Обычно говорят и пишут: «Глаза — зеркало души». И получается, что ты собираешься проплыть по бездонному дну.

— А если так:

Глаза твои — черные озера!

— Так верней, пожалуй, — лениво проговорил Ершов. — Но все равно плохо. Завтра, протрезвев, ты сам в этом убедишься.

— Ты находишь, что я безнадежно пьян? — спросил Жихарев. — Но смотри: я твердо стою на ногах. — Он отошел немного в сторону и, сдвинув ноги, по-военному стукнул каблуками, став «смирно».

— Ноги у тебя устойчивые! — усмехнулся Ершов.

— Намекаешь, что голова слабей ног? — продолжал Жихарев. — Это надо еще доказать! Но ты все же молодец, Алеша! Раньше ты приводил меня в восхищение своей простотой и непосредственностью, а теперь — необычайно быстрым ростом. Мы начинаем меняться ролями. То я тебя консультировал, теперь ты меня… и довольно квалифицированно… То я острил и подшучивал над тобой, теперь ты надо мной. Насчет устойчивости ног один — ноль в твою пользу. Ты сам не замечаешь, как быстро растешь. Ты уже не тот, каким приехал из Даниловки своей. Впрочем, так оно и быть должно: ученик начинает опережать учителя.

— Учитель — Жихарев, а ученик — Ершов?

— Разумеется. Разве не так? Разве месяц назад ты заметил бы «бездонное дно»?

— Все это чушь, — мрачновато сказал Ершов. — Никакого роста нет у обоих, и учитель и ученик разводят пальцами по песку, а воображают, что рисуют красками.

— Гм! — Жихарев удивленно качнул головой. — Опять здорово, черт возьми. Получается что-то библейское: красками по песку. Священное недовольство собой, окружающим… замечательно! Именно такое недовольство отличает гения от простых смертных… — Он сделался вдруг очень серьезным и, немного помолчав, глубокомысленно добавил: — И знаешь что? На меня благотворно начинает действовать такое твое настроение. Вчера вечером меня потрясли твои покаянные речи. Живем мы с тобой действительно разгульно, нехорошо. И я полностью согласен: надо немедленно менять образ жизни. Но что мне еще кажется? Ты ведь вообще что-то имеешь против меня лично. Похоже, как будто ты узнал что-то нехорошее обо мне или о чем-то догадываешься, да не хочешь прямо сказать и потому говоришь обиняками. А почему прямо не сказать? Не бойся, не обижусь.

— Ничего я не узнал и ни о чем не догадываюсь, — пробурчал Ершов. — Просто невмоготу мне стала такая жизнь, а тебе она нравится.

— Понятно кое-что, но еще не все! — сдержанно проговорил Жихарев. — Учтем на будущее. И постараемся исправиться.

Больше он ничего не сказал, и до самой гостиницы они шли молча. Войдя в номер, Жихарев включил свет, достал из гардероба бутылку коньяка, штопором коричневого карманного ножика откупорил ее и поставил на стол, на котором уже стояли две рюмки и ваза с конфетами и двумя крупными апельсинами.

— Давай попрощаемся с разгульной жизнью да заодно и с юностью, — грустно сказал он, садясь к столу. — Впрочем, с юностью тебе прощаться рановато. Что касается